Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1. Григорий Аветович Джаншиев

и много силы» (к. п.). Такое теплое, симпатичное, сердечное, братское отношение к делу, к «святому делу», такую веру в него сохранял Ростовцев до конца своих дней. Последнюю свою, продиктованную уже на смертном одре, записку к Государю заканчивал он следующими словами: «В настоящую минуту я смотрю на будущее своего отечества, полный тех же надежд и той же теплой веры, которые Вас, Государь, никогда не покидали»[208]. Последние слова Ростовцева, обращенные к Государю во время агонии, были: «Государь, не бойтесь!»…

      Вера в животворящую силу свободы, жалость, сострадание, любовь к народу, гуманность и уважение к «святейшему из званий – человек», а также широкое понимание общественного блага и политическая дальновидность, требовавшие справедливого решения крестьянского вопроса – вот, что двигало дело освобождения, доведенное благополучно до конца правительством, несмотря на упорное противодействие властных сфер, лишь благодаря просвещенному содействию прогрессивной печати и дружной поддержке либерального общественного мнения[209].

      Не ты ли одно все свершило,

      Святое, горячее сердце?

      Именно такой веры, такого человечного, сердечного отношения к делу, «к святому делу», такого доверия к будущности России не было и не могло быть у преемника Ростовцева, гр. Панина, ярого защитника помещичьих интересов. Он не верил в дело, порученное его руководству. Он мог исполнять навязанную ему постылую, несимпатичную обязанность только с тою казенною готовностью, только с тою кисло-сладкою гримасою исполнительного рутинера, который привык ради угождения начальству faire bonne mine au mauvais jeu! Мало того. В отличие от Ростовцева, который после тщательного изучения и уяснения крестьянского дела искренно сознавал ошибочность своих взглядов и отступал от них, преемник его застывал бесповоротно, по соображениям далеко не почтенного упрямства, в своих бюрократическо-кастовых воззрениях. Самонадеянный педант, уверенный в своей непогрешимости, самовластный бюрократ, гр. Панин, как истый Тит Титыч в мундире, способен был, несмотря на свое прекрасное знание классической литературы, забыть классическое правило – nullius nisi insipientis in errore perseverare, – и скорее с тупым упрямством отстаивать свое произвольное мнение и оправдывать свою ошибку, нежели поколебать в глазах profani vulgi, плебеев догмат своей смехотворной непогрешимости[210].

      Если таков был гр. Панин в обычной своей служебной деятельности, то в крестьянском вопросе, помимо личных столкновений[211], упрямство его имело еще особенные причины. Не имея, как и большинство государственных людей того времени, убеждений в истинном значении слова[212], гр. Панин имел много закоренелых предубеждений, предрассудков, которые невозможно было поколебать никакими доводами разума и справедливости. В числе их был тот, по которому граф на всех неаристократов смотрел с гадливою пренебрежительностью истого брамина. Гордость происхождения, пишет г. Семенов, заставляла гр. Панина считать лицо не его круга простолюдином,

208

Там же. С. 993.

209

См. Леруа-Болье. L’ homme etc. С. 53.

210

Можно бы составить назидательный и веселый томик из случаев проявления у гр. Панина нелепого педантизма, упрямого самодурства, которые в изобилии рассыпаны даже в характеристиках, написанных людьми, ему преданными. Приведу два-три примера. В 20-х годах гр. Панин состоял секретарем при русском посольстве в Мадриде. Дела не было никакого, но, движимый усердием к службе, гр. Панин сам придумал для себя такое «дело». В назначенные им самим дни недели являлся он с подушкою в приемную посольства и оставался там целые сутки, не раздеваясь на ночь, и лишь утром следующего дня сам сменял себя с дежурства. Немногие смельчаки решались разъяснять гр. Панину допущенные им ошибки, но и тогда, когда они были доказаны, никогда он не соглашался исправить их. Нужно было выдать деньги Деноткину, а в резолюции Панина по ошибке оказалась фамилия Домонтович. Когда разъяснена была эта ошибка, гр. Панин изрек такую резолюцию, достойную героев Островского: «Деноткин то же, что Домонтович. Выдать г. Деноткину по ходатайству г. Домонтовича» (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 673, 679). Граф Панин приказал вицедиректору Б. Н. Хвостову изготовить в 24 часа доклад по одному крайне сложному вопросу крестьянской реформы. С чрезвычайным напряжением сил Хвостов исполнил поручение и к назначенному часу принес порученный доклад. Проходит несколько времени, и гр. Панин делает Хвостову замечание за недоставление доклада. Хвостов оправдывается, напоминает обстоятельства, при которых был передан пакет с докладом. Все напрасно. Панин настаивает на своем. Тогда Хвостов сам отыскивает на столе Панина доставленный пакет, лежавший нераспечатанным. Выдумаете, Панин извинился пред Хвостовым? Ничуть! Он к нему обратился с следующими словами: «Господин Хвостов, завтра к десяти часам доставьте мне то, чего я требую». Хвостову пришлось вторично проделать туже работу ради торжества принципа: sic volo, sic jubeo, или, что то же – «моему ндраву не препятствуй», «отгадай, чего моя нога хочет» и т. п. – Но так как нет такого дикого акта самодурства, для которого подхалимствующие приспешники не могли бы выдумать объяснения, то и в данном случае М. И. Топильский хотел усмотреть глубокий смысл в самодурстве гр. Панина, а именно желание проверить правильность работы Хвостова (см. Истории. Вестник, 1885. № 1. С. 74). И это говорил человек, который по продолжительному личному опыту знал, что все действия гр. Панина определялись тем, с какой он ноги встал, в каком состоянии его пищеварение (см. н. с. Семенова. Т. II. С. 668), человек, который дрожал перед Паниным и не смел ему открыть явную его ошибку. Был такой случай. Гр. Панин по ошибке вместо одного чиновника уволил в отпуск на 4 месяца другого, что имело последствием лишение последнего жалованья. Топильский отказался доложить Панину об ошибке, «доказывая, что это бесполезно, что граф ни за что своей резолюции не изменит» (см. там же. С. 78). Гр. Панин при своей мании величия даже святых считал себя вправе судить и осуждать. Так, узнав, что Николай Чудотворец заушил Ария, воскликнул: «Какое невежество!» – и распорядился, чтобы впредь в церкви Министерства юстиции, совершаемой раньше, особой службы в день этого святого более не служили. Когда родилась дочь у гр. Панина, он пожелал назвать ее Мариею. Как человек основательный, он счел нужным ознакомиться с житиями святых. Узнав из них, что Марии были раскаявшиеся грешницы, Панин дал дочери своей другое имя (см. назв. «Материалы», III, 89). Словом, этот помешанный на своем аристократическом величии маньяк, бросая кругом презрительные взоры, и не подозревал, какое смехотворное впечатление производило его надутое самодовольство, так ядовито осмеянное еще Персием: Vos, о patricius sanguis quos vivere par est etc.

211

В дневнике Валуева находим такую подробность. Гр. Панин, исказивший цифры о наделах Редакционных комиссий, вздумал оправдать свои данные и с этою целью устроил в присутствии великого князя Константина Николаевича диспут с делопроизводителем Комиссии П. П. Семеновым, но из диспута первый вышел с поражением. Тогда для отмщения он устроил в своем присутствии ратоборство между П. П. Семеновым и братом его Н. П. Семеновым, подчиненным гр. Панина и разделявшим мнение своего начальства (см. «Русск. Стар.», 1891. № 11. С.425). В последнем томе н. сб. Семенова описано подробно это потешное заседание, которое Панин открыл замечанием, что он не желает восстановлять брата на брата, и в котором разве только роль П. П. Семенова представляется, хотя и тяжелою, но сколько-нибудь приличною и привлекательною. Что касается тона самого гр. Панина, то он поражает не только своею надменностью, но и просто циническим глумлением. Выторговывая у г. Семенова цифры наделов, выведенные путем продолжительного и кропотливого вычисления, гр. Панин опирался на авторитет своего сподручного клеврета Топильского. При совещании, бывшем перед тем у великого князя Константина Николаевича, г. Семенов уличил гр. Панина в неправильном, а именно «механическом» пользовании статистическими данными. Промолчав в то время, гр. Панин, окруженный подобострастными слушателями, мужественно заметил теперь: «Я его (Семенова) прощаю» (sic). Г. Семенов, горячо защищая необходимость для крестьян сенокосов, сказал, что он «ручается за это головою»; гр. Панин вышучивает: «Это хорошо, но ни ваша, ни моя смерть делу не поможет». П. П. Семенов с увлечением отстаивал цифры крестьянских наделов и сильно восставал против отрезки от существующих наделов, что впоследствии действительно оказалось крайне неудобным для крестьян (см. письмо Самарина у Леруа-Болье – Un homme d’ etat, 121). Гр. Панин изволил мило шутить и по этому поводу: «Какой он обжора земли!» (см. 4.2. Т. III. С. 766 и след.). Оно и понятно. Крепко охраняя интересы дворян, гр. Панин, этот благородный крестьянский адвокат, был совершенно равнодушен к интересам крестьян. Был такой случай. Под железную дорогу нужно было занять землю крестьян гр. Панина, купленную ими на свои деньги, но записанную, в силу закона, на имя помещика. Гр. Панин, желая доказать свою щедрость, уступил чужую собственность даром (см. н. «Материалы», III, 87).

212

Г. Семенов в своей характеристике Панина говорит, что у него «не было никакого мировоззрения», но при этом неожиданно прибавляет, «что воспитание Панина было более европейское (?), нежели русское». См. н. с. Т. II. С. 666.