Крепостной остывающих мест. Бахыт Кенжеев

что я здесь не живу».

      Не имеющим выхода к морю

      только снится его бирюза.

      Пусть Эвтерпа подводит сурьмою

      молодые сайгачьи глаза —

      есть пространства за мёртвым Аралом —

      потерпи, несмышлёный, не пей, —

      где прописано чёрным и алым

      население нищих степей, —

      и кочевник любуется вволю

      на своих малорослых коней —

      солоней атлантической соли,

      флорентийского неба темней.

      «До дна, до соломинки вымыт…»

      До дна, до соломинки вымыт —

      полынь молодая горька —

      померкшие сраму не имут

      сквозь лаковые облака..

      Язык, вездесущий с пеленок.

      Колодец. Амбарный замок.

      Как жил, так и умер в зеленых

      краях, где репейник и мох

      в нетопленой роще спесивой

      опять под русалочий свист

      склоняются перед осиной,

      роняющей цинковый лист.

      Напившийся уксуса с жёлчью

      посмотрит ли на облака

      жуком, выползающим молча

      из спичечного коробка?

      Нет – лишь возопит безответно.

      Любой обреченный привык

      листать расписание ветра,

      срывающегося на крик.

      Ах, ангел мой, лучше бы сразу,

      покуда гроза начеку…

      что – молния честному глазу,

      его золотому зрачку?

      «Всякий алтарный шёпот обернётся щепоткой праха…»

      всякий алтарный шёпот обернётся щепоткой праха

      так отсвистит перун отгремит гефест и зачахнет один

      ах самозванцы лживые божества ни тебе аллаха

      ни вифлеемского плотника вечер холоден и свободен

      всех предыдущих имён не вспомнить на смертном ложе

      кто-то был бодр а иной ревел от недостатка веры

      распластавшись в горячей ванне прекрасней чем яд а всё же