Смерть Ланде. Михаил Арцыбашев

прибавил Ланде. Ткачев еще недоверчивее посмотрел на него, прикусил тонкую, сухую губу, потом нехотя отступил в сторону и назад шага два и сказал надтреснутым, глуховатым голосом:

      – Я тут живу… вот…

      Ланде вошел за ним в одиночную камеру. Это была сводчатая комната, такая низкая, сырая и затхлая, что странно было думать, что в ней живет большой человек, а не какое-нибудь маленькое, трусливое животное.

      Ткачев подумал, нахмурился и подставил Ланде табуретку.

      – Садитесь, пожалуйста… – сказал он с неопределенным выражением.

      Ланде сел и мягко смотрел на Ткачева.

      – Что вам от меня угодно? – беспокойно хмурясь под его взглядом, спросил Ткачев.

      Когда он хмурился, лицо его принимало не суровое, а жалкое выражение, какое бывает у обиженных детей.

      – Мне ничего не угодно… – добродушно возразил Ланде. – Я просто узнал о вас и пришел.

      – Зачем же? – недоверчиво пробормотал Ткачев.

      – Так. Мне стало больно, что вы так озлоблены и несчастны; я и подумал, что, может быть, вам будет легче, если я приду…

      – Сострадание?.. Не нуждаюсь! – отрывисто и глухо возразил Ткачев и отвернулся к окну, перебирая по краю стола грязными худыми пальцами.

      Ланде тихо взял Ткачева за руку.

      – Зачем вы так говорите?.. Ведь это неправда… Ведь вы и несчастны, и озлобились, и украли только потому, что мало видели сострадания и любви в своей жизни. Я пришел к вам без всякой задней мысли, с открытым сердцем, с искренним желанием вам чем-нибудь помочь… Зачем же вы меня обижаете?

      Ткачев пугливо посмотрел на руку Ланде, которая мягко и доверчиво держала его за черные пальцы, и вдруг покраснел.

      – Никого мне не надо… – тихо, но упорно ответил он и незаметно убрал руку. – Все это одни глупости…

      – Почему? – болезненно подняв брови, спросил Ланде.

      Ткачев повернул к нему голову и презрительно через силу усмехнулся.

      – Ваш наивный вопрос ставит меня в глупое положение… – бравирующим тоном, в котором сквозь неестественную витиеватость ясно слышалось что-то озлобленное и горькое, сказал он. – Вам… а впрочем, с какой это стати я с вами разговаривать буду! – вздернул он плечами и отвернулся к окну, на котором, неслышно ворошась за стеклом и решеткой, гулили голуби.

      – Вот кормлю их… друзья! – помолчав, неожиданно проговорил он и конфузливо улыбнулся одним краем тонких страдальческих губ.

      – Голубей?.. Да!.. – обрадовался улыбке Ланде и широко улыбнулся сам. – Конечно, друзья! Это ведь неправда, что вечная вражда и необходимость истреблять… Такой необходимости не может быть, не должно быть, не должно быть!.. Надо, напротив, защищать… все одного и один всех… и быть друзьями, братьями даже! Я, знаете, верю, что все ошибка, что все не так, и все надо поправить, докончить… и что это-то и есть миссия человека!.. Я верю!..

      – Не понимаю я вашего красноречия! – упрямо и угрюмо, но, как показалось Ланде, нарочно так ответил Ткачев.

      Ланде улыбнулся.

      – Я не умею говорить лучше… Разве