Пушкин и Царское Село. Иннокентий Анненский

счастливом.

      Я нанял светлый дом

      С диваном, с камельком;

      Три комнатки простые

      В них злата, бронзы нет,

      И ткани выписные

      Не кроют их паркет.

      Окошки в сад веселый,

      Где липы престарелы

      С черемухой цветут;

      Где мне в часы полдневны

      Березок своды темны

      Прохладну сень дают;

      Где ландыш белоснежный

      Сплелся с фиалкой нежной,

      И быстрый ручеек,

      В струях неся цветок,

      Невидимый для взора,

      Лепечет у забора.

      Далее в той же пьесе поэт описывает и озеро, которое поразило его детское воображение: там

      …лебедь белоснежный,

      Оставя злак прибрежный,

      Любви и неги полн,

      С подругою своею,

      Закинув гордо шею,

      Плывет во злате волн.

      Вы видите, что форма стиха еще слаба; рифма условна и иногда изменяет; а самое подражание Батюшкову мешает свободной художественной передаче впечатлений, но разве вы не чувствуете уже правдивого пушкинского колорита на этих маленьких уютных домиках, бог весть откуда журчащих ручейках, великолепном озере с лебедями и старых, тенистых зарослях садов за ветхими заборами? Но более всего, конечно, Пушкин любил наш великолепный парк. Он воспел его в том стихотворении, которое так восхитило и растрогало старика Державина.[7]

      Навис покров угрюмой нощи

      На своде дремлющих небес;

      В безмолвной тишине почили дол и рощи,

      В седом тумане дальний лес;

      Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,

      Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,

      И тихая луна, как лебедь величавый,

      Плывет в сребристых облаках.[8]

      Я не буду читать вам далее этого стихотворения. Его поэтический аромат уже испарился для нас и безвозвратно. В картине лунной ночи, озаряющей лилии на полях, и наяд, и бисерную реку водопадов, трудно узнать царскосельский парк. Живее передана разве поэзия памятников.

      Он видит, окружен волнами,

      Над твердой, мшистою скалой

      Вознесся памятник. Ширяяся крылами,

      Над ним сидит орел младой.

      И цепи тяжкие, и стрелы громовые

      Вкруг грозного столпа трикраты обвились;

      Кругом подножия, шумя, валы седые

      В блестящей пене улеглись.[9]

      Но искреннее и сильное патриотическое чувство, проникавшее пьесу, придавало ей, конечно, в оживленном чтении Пушкина какое-то волшебное обаяние. «В этих великолепных стихах было затронуто все живое для русского сердца, – говорит лицейский товарищ Пушкина, – когда Державин со слезами на глазах бросился целовать поэта и осенил его кудрявую голову, мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали».[10]

      Если внимательно приглядеться к ранним одам Пушкина, вдуматься в эту величавую красоту, которая когда-то пленяла и даже трогала, а теперь кажется и условной и холодной,

7

…в том стихотворении, которое так восхитило и растрогало старика Державина. – В 1815 г. на лицейском экзамене Пушкин прочел «Воспоминания в Царском Селе», Позднее Пушкин писал об этом: «Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…» (Пушкин. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1962. т. 7, с. 275–276).

8

Навис покров угрюмой нощи… – «Воспоминания в Царском Селе» (1815).

9

Он видит, окружен волнами… – Там же.

10

…когда Державин… бросился целовать поэта… мы все… молчали. – Цитата из воспоминаний И. И. Пущина, приведенная, по-видимому, на память. Пущин пишет:

«Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать и осенил кудрявую его голову…». Дальше цитата приведена точно. См.: Записки И. И. Пущина о дружеских связях его с Пушкиным. Атеней, 1859, ч. 2, с. 518.