Добровольцем в штрафбат. Бесова душа. Евгений Шишкин

дороги прочь! Посторонись! Разохались…

      – Говорят – Федька, Егоров сын. За девку.

      – Послали ли за фельшером?

      – Паня побежал.

      – Вроде дышит. А кровищи-то! Как из поросенка…

      – Пьяный, что ль, Федька-то был, за нож хвататься?

      – Леший их разберет!

      – Поймали?

      – Где ж ты его сразу-то ночью поймаешь? Сбежал мерзавец!

      – Вон отец его идет.

      – Да он-то за него не ответчик.

      – Пошто же ты, Егор Николаевич, сына-то распустил?

      – Посадят теперь.

      – В тюрьме места хватит.

      – А я бы и расстрелял. К нам человек в гости приехал, образованный, партийный. Не ему, засранцу, ровня! А он ножом придумал…

      – Из-за кого? Из-за кого, ты говоришь?.. Фу ты! Мало ему девок-то. Почище Ольги полно!

      – Ну, чего помалкиваешь, комсомольский вожак? Теперь пятно на всех нас ложится.

      – Ольге-то бы тоже шлеей по заднице! Чтоб за дальние углы не шастала!

      – С вечерки у них пошло. Там повздорили.

      – Вот матери-то горе! Бедная Лизавета.

      – Да и не говори. Для нее двойное горе-то. Роды у нее начались. Танька, дочь-то, за бабкой Авдотьей сбегала… Выкидыш будет. Недоносила…

      Поначалу, выскочив из-за угла сарая, от оврага, Федор бежал в беспамятстве. Задыхаясь от летящей навстречу темноты, оглушаемый ударами своего сердца, стегаемый в спину разносившимся Ольгиным визгом, он отчаянно рвался к упасительному неведению. Даже когда оглянулся назад и появилась осознанная уверенность, что никакой погони за ним нет, он продолжал свой изнурительный побег…

      Остановило Федора странное чувство – ощущение того, будто нож, который он машинально держал в руке и почему-то не выронил, не выбросил сразу, у оврага, потяжелел от оставшейся на нем крови. Федор осмотрелся, сообразил, что находится вблизи ручья, и стал спускаться в туманную низину, к воде. Сперва он брезгливо оттирал нож от крови о росистую траву, а затем начисто, с донным песком, отмывал лезвие и рукоятку в воде, стоя на берегу ручья на коленях. Не поднимаясь с колен, он сместился выше по течению и, утоляя жаркую сухость внутри, долго пил из ручья, наклонясь лицом к воде, до онемения обжигая горло ее холодом. Промокнув рукавом губы, он поднялся, глубоко вздохнул и только сейчас удивился, что нож все еще неистребимо сидит у него в руке. Наконец он швырнул его в траву, за ручей, освободил себя от него и впервые отрезвленно подосадовал: «Ножом-то я зря. В руках бы силы хватило, чтоб удавить выхухля. Ножом зря…»

      Федор вышел с низины, стал озираться, вглядываться в черное средоточие строений Раменского, вслушиваться. Он и сам не понимал: то ли явно слышит, то ли напуганно чудятся ему чьи-то голоса, псовый лай, громкое хлопанье дверей. Вдруг он увидел, что в окнах сельсовета, и в первом и во втором этажах, появились огни. Эти огни казались незнакомо яркими, пронизывали своим чрезвычайным светом всю округу, созывали народ на поимку беглеца… Эти огни погнали Федора дальше.

      Он