К. Д. Бальмонт. Евгений Аничков

или даже по поводу них много интересного, которая составляет сущность литературно-критического дарования. Погрузиться воображением в сами произведения поэтов, претворить их чуждый русскому человеку ритм и слог в современную русскую речь, как можно ближе и как можно точнее передать их образность – вот над чем так охотно и так неутомимо заработал смолоду и до сих пор трудится Бальмонт, как знаток и ценитель поэзии Запада.

      Бальмонт – западник. Рано эти занятия западной поэзией приняли особый характер какого-то хождения паломником к разным престолам красоты и художественного совершенства. Еще в первом сборнике «Под северным небом» он восклицал:

      Из-под северного неба я ушел на светлый юг!

      Да, уходил и много раз. Западничество его не было только одним книгочейством. Не слова эти стихи:

      Меня не манит тихая отрада!

      Покой, тепло родного очага,

      или еще:

       … прочь от родимого края

      Иные влекли берега…

      Стремление от времени до времени молиться

      Светилам не здешней стороны —

      сделало Бальмонта страстным путешественником в самом прямом смысле этого слова. Явилась долго зревшая, но рано проснувшаяся и после, если не утоленная вполне, то, во всяком случае, часто и обычно утоляемая жажда видеть экзотические страны, самому не только через ритм и слог, а всем своим существом превращаться в испанца или англичанина, в мексиканца или вообще в бездомного и международного бродягу-мечтателя, поэтическая родина которого всюду, где ярки краски и сверкает горячее солнце в синих морях, а вся природа, цветы, птицы, женщины, костюмы, постройки словно совершают какое-то упоенное пиршество восторгов и влюбленности. Надо было – так смолоду было решено, – чтобы москвич-интеллигент познал воочию:

      Жасминный сон в саду мимозном

      И многоразно-цветовом.

      Литературная деятельность Бальмонта – моральное, художественное и просто физическое освобождение от прежней скорбной школы русской поэзии, привязывавшей поэзию к невзгодам родной общественности и отсюда к воспеванию «неприглядной правды жизни». Надеется поэт:

      Чахлые сосны без влаги растут и растут,

      Чахлые сосны к Лазури дорогу найдут!

      Его «лунность», т. е. романтическая мечтательность, сливается с исканием нового простора и свободы. Образно выражено это в сонете «Морское дно»:

      С морского дна безмолвные упреки

      Доносятся до ласковой Луны —

      О том, что эти области далеки

      От воздуха, от вольной тишины.

      Там все живет, там звучен плеск волны,

      А здесь на жизнь лишь бледные намеки,

      Здесь вечный сон, пустыня тишины,

      Пучины моря мертвенно-глубоки.

      И вот Луна, проснувшись в высоте,

      Поит огнем кипучие приливы,

      И волны рвутся к дальней Красоте.

      Луна горит,