Король, закон и свобода. Леонид Андреев

Где-то в стороне неясные звуки бельгийского гимна, мотива почти не слышно; угадывается только ритм. Вдруг молчание, зловещее после крика, и одинокий звон колокола.

      Теперь молчат… Что же это?

      Франсуа. Глупости, глупости… (В ярости.) Ты опять топчешь грядку! Уходи! Все с ума сошли – ступай, ступай! Пруссаки!..

      Морис. Это ты с ума сошел!

      Франсуа. Мне семьдесят лет, а ты говоришь: пруссаки. Ступай!

      Там снова крик толпы. От дома бежит горничная Сильвина, издали окликает: мосье Морис!

      Сильвина. Пожалуйте домой. Мадам Жанна вас зовут, мадам уходит, идите! Морис. А папа? Сильвина. Его еще нет. Идите!

      Оба идут. Франсуа сердито присаживается у грядки.

      Морис. Нет, вы понимаете, Сильвина, – он не верит, что война!

      Сильвина. Мне очень страшно, мосье Морис. Я боюсь…

      Уходят. Франсуа гневно смотрит им вслед, опускает фартук и делает вид, что хочет работать.

      Франсуа. Сумасшедшие! Мне семьдесят лет, да. Мне семьдесят лет, а они хотят, чтобы я поверил в пруссаков. Глупости, с ума сошли. Пруссаки… Но это правда, что я ничего не слышу. Иисус-Мария! (Встает и тщетно прислушивается.) Нет, ничего. Или что-нибудь? – ах, черт побери, я ничего не слышу! Не может быть. Нет… нет, не может быть. А если?.. Но разве я могу поверить, чтобы в этом тихом небе – в этом тихом небе… Что?

      Грозный шум войны растет. Франсуа снова прислушивается и что-то слышит. Лицо его становится осмысленным, глаза приобретают выражение страха и разрешаемого страшного вопроса. Он переходит с места на место, наклоняя голову и ловя ускользающие звуки. Вдруг далеко отбрасывает ножницы и всем видом своим, раскрытым старческим ртом, поднятыми руками и бледностью выражает ужас.

      Я слышу! – Нет, нет, опять ничего. О Боже мой, да дай же мне услыхать!

      Снова ускользают звуки, и снова он мучительно ловит их наклоненной головой, вытянутой шеей. Волоса его растрепались, он сам становится страшен, не зная этого. Вдруг чудом воли ясно слышит и полный отчаяния, мятущийся звон колокола и голоса – и отступает, подняв руки.

      Боже мой! Они звонят! Они кричат! Война! Какая война? Какая война? Эй, кто там – война!

      Набат и крики растут. Быстро идет по дорожке Эмиль Грелье.

      Эмиль Грелье. Вы что кричите, Франсуа? Где Морис? В доме никого.

      Франсуа. Война.

      Эмиль Грелье. Да, да, война. Пруссаки вошли в Бельгию. Но вы ничего не слышите.

      Франсуа (мучительно ловя звуки). Я слышу, слышу. Убивают?

      Эмиль Грелье. Да, убивают. Пруссаки вошли в Бельгию. Где Морис?

      Франсуа. Но, мосье Эмиль, но, мосье – какие же пруссаки? Простите меня, мне семьдесят лет, и я давно ничего не слышу… (Плачет.) Это война?

      Эмиль Грелье. Да, по-видимому, это война. Я сам еще не понимаю. Но там уже дрались. Я сам еще не понимаю, но это война, старик.

      Франсуа. Говорите, говорите, мосье, вам я верю, как Богу. Говорите, я слышу. Убивают?

      Эмиль Грелье. Война! Какой это ужас, Франсуа! Очень трудно понять – да, очень, очень трудно понять.

      Хмурится