Черный буран. Михаил Щукин

они же расстались, еще в пятнадцатом году. Тихо-мирно разъехались, а вскоре Тонечка на фронт отправилась, сестрой милосердия.

      – Богатая свадьба была… Зря, выходит, деньги потратили.

      – Вы что, были на свадьбе?

      – Был, был, только мед-пиво не пил. К слову сказать, там я вас, ребята, и видел. Ну, все, поговорили, потолковали, ступайте в баню париться. Дальше ясно станет, от какой печки плясать будем.

      Братья ушли. Василий, оставшись один, прилег на топчан, кинул руки за голову и вдруг выдохнул с тоской, на полную грудь:

      – Барышня моя милая, Тонечка, да почему ж мы с тобой такие невезучие!

      И ощутил на губах сладкий ожог давнего, самого первого поцелуя.

      Глава вторая. У церкви стояла карета

      У церкви стояла карета,

      Там пышная свадьба прошла.

      Все гости нарядно одеты,

      Невеста всех краше была.

      На ней было белое платье,

      Венок был приколот из роз,

      Она на святое распятье

      Смотрела сквозь радугу слез.

(Из старинного романса)

      1

      В этот день, сверкающий от обломного весеннего солнца и бездонного голубого неба, острые рысьи глаза Васи-Коня словно переродились и разучились в краткое мгновенье различать все цвета кроме одного – черного. Черная лежала перед ним степь, черным был последний вагон убегающего к горизонту поезда, и черные птицы шли косяками над его головой, которую он уронил безвольно на раскосмаченную гриву запаленной долгой скачкой лошади.

      Тянулся над землей свежий ветерок, шуршал сухим прошлогодним будыльем, шевелил вороную гриву и набрасывал жесткие волосья на лицо всадника.

      Вася-Конь шевельнулся, поднимая голову, и боль в раненой ноге полохнула так нестерпимо, что он невольно охнул. Лошадка поняла его голос по-своему: развернулась и двинулась неторопким шагом в обратную сторону – к серым окраинным домишкам Барабинска.

      В одном из таких домишек Вася-Конь договорился с хозяевами о постое за небольшую плату, доковылял кое-как до деревянной кровати и пролежал на ней, поднимаясь лишь по нужде, целую неделю. Почти не ел, спал урывками и все смотрел, повернувшись на бок, в стену, расковыривая ногтем толстый набел известки.

      Через неделю хозяева отказали ему в постое и отказ свой объяснили просто и немудрено:

      – Извиняй, парень, но сдается нам, будто ты не в своем уме. У нас тут был один – молчал, молчал, а после топор схватил и давай буянить. Езжай-ка ты от греха подале, мы и коляску твою наладили, прикатили – езжай, парень.

      И он поехал.

      Поначалу даже сам не знал – куда и к кому. Просто катил по сухой дороге, уперев взгляд в днище коляски, и даже по сторонам не оглядывался.

      Ночь застала его в дороге. Он лежал в коляске, под звездным небом, слышал, как вздыхает рядом расседланная лошадь, и никак не мог избавиться от пугающей его самого мысли – ему казалось, что он прожил длинную-длинную жизнь и что он старый-старый старик, у которого впереди уже ничего не будет, кроме