Восставшие из рая. Генри Лайон Олди

случаи – и всякие, и особо оригинальные – не заставят себя ждать. Не то чтобы это приводило меня в восторг, но…

      Это «но» включало в себя многое. Косой крест над могилой сумасшедшей старухи, мою захлебывающуюся ярость, факел в руках бесплотного палача, глаза Бакса на вокзале… Я не знал, зачем я иду, но за чем-то я шел наверняка.

      Иначе до конца дней своих я буду видеть паутину, бояться паука и радоваться тому, что я не муха или хотя бы не ближайшая на очереди муха. Радоваться, захлебываясь сырым и липким туманом.

      И напиваться перед сном. Чтобы не слышать срывающийся крик моего сына:

      – Папа, да сделай хоть что-нибудь!..

      Я собирался сделать хоть что-нибудь.

      …Ветер, как игривый котенок, трепал струйки дыма над кирпичными трубами, два молодых парня помогали беременной женщине тащить тазы с мокрым бельем, три тощих козы глодали всякую дрянь, временами косясь на расслабленного козла с мордой арабского шейха; и вообще хутор выглядел обжитым и благоустроенным.

      – Смотри, – толкнул меня локтем Бакс, и я увидел лохматого детину, заново крывшего крышу уже знакомого нам флигеля. В зубах у детины были зажаты гвозди, и новоявленный кровельщик уставился на нас так, словно полдня мечтал эти гвозди проглотить, а наш приход нарушил все его планы.

      У входа во флигель на крылечке сидел унылый и весьма пожилой фермер с патриархальной бородищей и приводил в порядок какую-то мешанину невероятных ремней и пряжек. Где-то я уже видел эту бороду… да нет, не может быть…

      Я глядел на эти ремни, вспоминал, как пишется слово «чресседельник», и понимал, что говорить не о чем.

      Абсолютно не о чем.

      – Пошли отсюда, Бакс, – сказал я.

      Он кивнул.

      Талька выпустил мою руку и решительным шагом направился к фермеру. Тот поднял голову и воззрился на приближающегося мальчишку. Глаза фермера бегали, моргали, хмурились – словно им, выцветшим заплывшим глазкам, ужасно не хотелось глядеть на пацана в шортах и голубой футболке. Они даже слезились, эти странные глаза…

      Глазам не хотелось, а хозяин их заставлял. Впервые я почувствовал, что значит на самом деле «глаза б мои тебя не видели».

      – Ганцю! – неожиданно заорал фермер хриплым басом. – Ганцю, иди сюда! Живо!..

      Беременная женщина перестала вешать белье и вперевалочку подошла к крикуну. Подошла, глянула на Тальку, на бородатого (мужа? отца?) и быстро опустила взгляд. Я только успел заметить искорку суеверного страха, вспыхнувшего в холодной золе ее серых глаз.

      – Ну что? – на полном серьезе спросил фермер, обращаясь к Тальке. – Родит?

      – Родит, – так же серьезно ответил мой сын. – К ноябрю родит.

      – Кого?

      – Девочку.

      – Как назвать?

      – Сами знаете как…

      Фермер резко встал. Уронил свою упряжь. Сунул пальцы за опояску. Переступил с ноги на ногу. Снова сел. Закашлялся.

      – А может… – начал было фермер севшим голосом, но Талька грубо перебил его.

      – Сами знаете как, – повторил он. – И не вздумайте увильнуть.