Млава Красная. Ник Перумов

срывая с места ненавистные валуны.

      Мёртв. Мертва. Мертва. Мёртв…

      Дышала только одна девчоночка, её только и удалось спасти.

      Банду Камиль-бека после того выслеживали почти полгода, наконец загнали в ущелье, и… Сажнев не успел тогда остановить разбушевавшихся солдат, да и, будем откровенны, не захотел останавливать. Если знатного пленника отослать в Анассеополь, он ведь вывернется, гад, в раскаяние с благородством сыграет, а василевс, глядишь, вместо того чтобы повесить ирода, отправит в ссылку, куда-нибудь под Желынь, ещё и пенсион, как тому имаму Газию, назначит… Нет, уж лучше так, как они тогда. Надолго запомнят горы, как вопил сиятельный бек вместе с верными мюридами, откуда голос только взялся.

      – …Поймали, значит, сиятельного, – неожиданно зло ухмыльнулся Росский, дослушав повесть Сажнева. – И поступили с ним соответственно?

      – Соответственно. – Югорец сжал пудовый кулак. – Сам знаешь, Фёдор, по-иному они не понимают.

      Росский кивнул.

      – Знаю, да только одними только штыками да пулями всё равно не получится.

      – Получится! – хищно оскалился югорец. – Небось при батюшке Алексее Петровиче тихо сидели, нос из гор боялись высунуть. Государь милостив, тоже решил, что всё, больше не полезут, научены. Тут-то и началось…

      Да, началось. Две вырезанные казачьи станицы. И, как говорили шёпотом, не без предательства кого-то из штабных.

      – За Большую Авксеньтьевскую да Сухопадскую мы сполна отплатили. – Сажнев даже кулаком пристукнул. – Надолго запомнят.

      – Они – пожалуй, а мы… Вот возьмёт какой-нибудь… – Росский сделал паузу, явно кого-то вспомнив, – на Капказ за мерзости сосланный, сочинит слезливую историйку, как последних детей вольности обижают, и в толстых журналах напечатает. Дамы же цветами завалят. Ах, смелость какая! Ах, как они интересны!

      – Смелость… – только отмахнулся Сажнев. – Из-за чашки с кофием. Нет, Фёдор Сигизмундович, моё правило простое. Коль в доме зиндан да полон – то хозяина дома вздёрнуть, а сам дом взорвать. Война ведь, не институт благородных девиц.

      Росский вздохнул. И впрямь война, и нет иного средства, кроме первобытной жестокости, единственного языка, что понимают на Капказе. Потому что иначе – набеги, набеги, набеги, ямы с пленниками, рабские рынки Персии и Османии и растерзанные тела станишников да насаженные на колья детишки.

      – Эх, оставим сие, Григорий Пантелеевич. Мы с тобой солдаты, а и то не по себе становится. Ты уж прости меня. Это я, чарки тебе выпить не дав, расспрашивать принялся. О другом давай потолкуем…

      – Можно и о другом, – легко согласился подполковник. – Верно говоришь, давненько не виделись. Дочки-то как? Уже, поди, почти что невесты?

      – Спасибо, Григорий Пантелеевич, слава богу, все здоровы, – отозвался Росский, но как-то механически, явно думая уже о чём-то другом. – Дочки растут, да. – Он вдруг улыбнулся. – Но за тебя, медведь, всё равно не выдам, даже и не думай!

      – Куда уж мне, –