Заповедник для академиков. Кир Булычев

и оттуда выскользнула Полина.

      – Ой, – сказала она, – я уж и не чаяла, что вы придете.

      – Я сейчас отдам, – сказала Лидочка, стараясь не показать, как напугана неожиданным появлением Полины.

      – Спасибо, что сберегли, – сказала Полина. – Ведь теперь мало кто захочет помочь.

      – Подождите, я только умоюсь.

      – А вы не торопитесь, – сказала Полина, – я хотела вас предупредить, что завтра ее возьму.

      – Почему?

      – Сегодня ночью они у меня обыск устроят – они меня так не отпустят. Я пришла вам сказать – если со мной что случится, оставьте себе.

      – Спасибо, мне ничего не нужно.

      – Это большая ценность.

      – Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке – парк громадный, в нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.

      – Нельзя, – сказала Полина, – они увидят, как я в парк пойду. Они следят за мной.

      – А сейчас?

      – А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с тобой сразу увидим. Слушай, а как тебя звать?

      – Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваши манеры.

      – Какой был мой язык и мои манеры – забыто. Об этом и разговор…

      Настроение Полины, до того деловое и связанное с сохранностью кастрюли, вдруг резко изменилось. Кастрюля ее перестала интересовать.

      Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, заглядывая в темноту.

      – Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый, – других уже давно постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь, – а она моя. Я отвыкла от другой.

      И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то снаружи.

      – Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться из этой страны, я обложена, как дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку! Я не прошу чрезмерной платы за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но молчание могу подарить и я.

      Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными ямами.

      – Я не знаю, о ком вы говорите, – сказала Лидочка.

      – В девятнадцатом добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из Киева – Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще зимой восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех, у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам на казенном коште, нищим эксплуататорам трудового народа, ничего не оставалось, как бежать из Петрограда. Кто-то из таких же, как и мы, бездомных преподавателей раздобыл два вагона, и наш институт добрался до Киева. Там пожили, то получая милостыню неизвестно