Лхакарчун. Дин Сухов

кариесом зубы и снисходительно посмотрел на меня:

      – Не забывай Стэн, что я вот уже как тридцать лет не принадлежу твоему миру. А здесь как ты уже, наверное, понял, а если еще не понял, то скоро поймешь, все совсем не так как там! – самоубийца еще раз ткнул пальцем на небо и, покачав головой, пошел прочь от меня.

      – Постой Сэм-Юнг, постой! – натыкаясь на безмолвные тени носильщиков, бросился я за солдатом-самоубийцей.

      Тот неожиданно повернулся ко мне и, схватив пальцами за горло, зло прошептал:

      – Не ходи больше за мной смертный! Я и так слишком много тебе сказал. Придет время, и ты обязательно сюда вернешься. Но только не сейчас. Еще рано, еще рано для тебя, потому что Дуднагчун еще там, слышишь там!

      Я вырвался из железных объятий мертвого Сэм-Юнга и почти умоляя его, вопросил:

      – Скажи солдат, куда мне идти дальше? Я не знаю, как попал сюда и тем более не знаю, как выбраться отсюда!

      Сэм-Юнг приставил ладонь к выгоревшим от жара бровям и задумчиво произнес:

      – Среди нас нет ни одного бывшего человека, которому бы светило помилование в будущем. Мы покусились на святая святых: на собственную жизнь. Я не могу одарить тебя надеждой, так как сам безнадежен.

      – Ты христианин, Сэм-Юнг?

      – Протестант и до сих пор верую в христианского Бога. Только я его никогда не видел, – горькое сожаление прозвучало в голосе самоубийцы.

      – Может поэтому ты, и находишься здесь, Сэм-Юнг?

      – Ты хочешь сказать, что уверовав в христианского Бога, и добровольно приняв заповедь о том, что самоубийство самый худший из всех грехов, я обрек себя на собственное проклятие? Об этом ты хотел мне сказать?

      – Именно! Если бы ты не верил, что самоубийство худший из всех грехов на свете, то возможно бы не оказался в этом гнилом месте.

      – А где бы я, по-твоему, оказался? – изобразив на исхудалом лице нечто напоминающее удивление, отозвался Сэм-Юнг.

      – Ну я не знаю, например, в том мире в который попадают японские самураи, после того как делают себе харакири.

      Сэм-Юнг некоторое время смотрел на меня невидящими глазами и наконец, изрек:

      – Ты как я посмотрю умный парень, но еще ничего так и не повидавший в жизни. Я в твоем возрасте убил уже не одного человека и пережил настоящее нравственное падение в бездну собственной совести. Перед тем как уйти на фронт, я проплакал целую ночь в своей казарме.

      – Почему же ты плакал Сэм-Юнг? – не сразу понял я.

      – Я плакал о тех, кого мне предстояло убить на войне. Не знаю плакали ли они обо мне, перед тем как выстрелить мне в лицо, но моя совесть понятие сугубо индивидуальное и я не могу пойти против нее. Она мой суд и только она может казнить меня и миловать. Я все сказал! – отрезал Сэм-Юнг, и больше не отвлекаясь на меня, пошел к жадному до чужих грехов осьминогу.

      – Постой, а мне теперь куда идти прикажешь? – крикнул я вслед слишком «правильному» солдату.

      – Тебе нужно идти в ту сторону, на Восток, – донеслись до меня последние с