Жуковский. Юлий Айхенвальд

ление Жуковского спокойно, без ритма, без колебаний, и кажется, что его душевное море никогда не знало прилива и отлива, – в таком случае, море ли оно?..

      Певец и питомец добродетели, он не стесняется о ней говорить, – ему не совестно ее восхвалять; всегда нравственный, без темперамента, искренний служитель «посредственности» (т. е. умеренности), он добро чтит не за страх, а за совесть. И когда в послании к Батюшкову, «сыну неги и веселья», он называет поэта-эпикурейца «родным по музе» и чокается с ним, то как-то не веришь этому родству; и больше находится Жуковский в своей душевной сфере, когда дружески советует: «Отвергни сладострастья погибельны мечты». И если иногда он прославляет вино, то это он к вину снисходит.

      Ничем не опьяненный, выше всяких соблазнов, никогда не возвышая голоса, безгневный и мягкий, Жуковский уже этим складом своей натуры был предназначен к тому, чтобы бесшумно войти в систему жизни, которую он застал, и без поправок и оговорок склониться перед освященной традицией. Он принимает и небо, и землю; он не видит между ними сколько-нибудь существенных разногласий. То, что есть, не очень далеко от того, что должно быть. Так, Бог и царь оказывают друг другу взаимные услуги: Бог царя хранит, царь хранит Бога; и все государственные учреждения, вплоть до смертной казни (исполнению которой, по ужасному проекту Жуковского, единственному пятну на его чистой памяти, единственному изобличителю морального затмения, надо только придать елейный, религиозный характер, сопроводив ее церковными песнопениями и молитвой), – все имеет на себе печать святости, все получено откуда-то свыше. «Хвала жизнедавцу Зевесу!» – слава Богу! – вот его девиз.