Поэзия журнальных мотивов. Василий Авсеенко

луна,

      Предо мною твой образ, твой дивный, скользит,

      Словно ты из лучей создана.

      И светла и легка, ты несешься туда…

      Я гляжу и молю хоть следов…

      И светла и легка – но за то ни следа,

      Только грудь обуяет любовь…

      От этого мечтательного образа веет севером, словно от героини зимней сказки:

      Знаю я что ты, мамотка,

      Лунной ночью не робка:

      Я на свете вижу утром.

      Легкий оттиск башмачка.

      Правда, вон при свете лунном

      Холодна, тиха, ясна;

      Правда, ты не даром, друг мой,

      Покидаешь ложе сна;

      Бриллианты в свете лунном,

      Бриллианты в небесах,

      Бриллианты на деревьях,

      Бриллианты на снегах.

      Но боюсь я, друг мой малый,

      Как бы в вихре дух ночной

      Не завеял бы тропинку

      Проложенную тобой.

      Присутствие этого мечтательного и чистого существа отрадно действует на поэта; в минуту душевного умиления, он спрашивает:

      Не здесь ли ты легкою тенью,

      Мой гений, мой ангел, мой друг,

      Беседуешь тихо со мною

      И тихо летаешь вокруг?

      И робким даришь вдохновеньем,

      И сладкий врачуешь недуг,

      И тихим даришь сновиденьем…

      Поэт верит в молитвенную чистоту этой женщины-младенца и ищет подле нее силы в борьбе с тем «духом злобы и сомненья» крыло которого порою тяжело веет над ним:

      Как ангел неба безмятежный,

      В сияньи тихого огня,

      Ты помолись душою нежной

      И за себя и за меня.

      Ты от меня любви словами

      Сомненья духа отжени

      И сердце тихими крылами

      Твоей молитвы осени.

      Этот поэтический образ, в котором черты Шекспировских женщин – Дездемоны, Офелии, Корделии – слились с прозрачными красками северных саг, необыкновенно гармонирует с лиризмом нашей поэзии после-Пушкинского периода. Эта малютка, созданная из серебристо-снежного сияния зимней ночи, с печалью на скорбном лице, со следами слез на ясных глазах, с последними блеклыми цветами в руке, с очарованьем молитвенной благодати, веющим от всего существа ее, – эта женщина особенно близка и дорога для больного сына века, ищущего выхода из чувства неудовлетворения и сомнения, уязвленного жалом мировой скорби и полного несказанного стремления. Близ этой женщины притупляется острое чувство, и душевная боль разрешается сладким томлением…

      Мы старались уловить этот образ в поэзии г. Фета, потому что ни у кого не выразился он с такою прозрачностью; но он живет и у других поэтов того же круга, например у г. Тютчева и у г. Полонского. Ощущение неудовлетворенности, стремление к выходу, к отвлечению, есть общая черта всей нашей поэзии сороковых и пятидесятых годов. У г. Майкова это чувство выразилось в другой форме, но с не меньшею силой, в лучшем его произведении: Три смерти не говоря уже о многих мелких лирических стихотворениях, отразивших на себе влияние Гейне.

      Замечательно что критика того времени вовсе не