Славенские вечера. Василий Нарежный

умоляя их лишить ее жизни или поразить похитителя.

      Многие соотчичи, слыша жалобы ее горькие, испытывали исхитить ее из рук моих силою оружия; но – боже великий! кто в свете мог произвести сие? Кто мог победить Велесила, когда София, объятая его рукою, сидела у груди его!

      Мы прошли страны Греции, Сербии, Молдавии и вступили в пределы земли Славенской.

      „Всякое чувство пременно в человеке: радость, – мыслил я, превращается в равнодушие; печаль утоляется надеждою; все пременно, все временно!“ – Я обманулся: горесть Софии была неизменяема.

      „София! – сказал я, – воззри. И в стране нашей блистает солнце красное и светит месяц серебряный, благоухают цветы прелестные и птицы поют песни на ветвиях зеленых“.

      „Куда ты везешь меня, витязь?“ – вопросила она.

      „В терем князя Владимира“, – отвечал я со вздохом тяжким. Сквозь стальной панцирь видно было волнение груди моей и трепет сердца.

      „О чем вздохнул ты, витязь?“

      „София!“ – отвечал я, и голос мой подобен был реву отчаянного. Я схватил ее сильными руками, обратил к себе, – и пламенный поцелуй запечатлелся на губах Софии.

      Долго хранили мы молчание. Наконец она вещала мне:

      „Я равнодушна! Владимир ли князь Киевский, или Велесил, витязь и друг его, – ни того, ни другого не будет любить сердце мое“.

      „Почему, София?“

      „Поклонники идолов бездушных презренны в душе моей! Кровожадные убийцы не найдут места в сердце моем“.

      Таковые слова ее пременили мысли мои. Я забыл долг свой, свою обязанность; забыл Владимира и приязнь его.

      Одна мысль – обладать Софиею – была сильнее всякой другой мысли, и я утвердился на ней.

      Видишь ли, Бориполк, два великие дуба сии? Тут сидел я единожды и под тенью их ожидал, пока раскаленное небо охладится. София сидела подле меня, в унынии. Я встал, взял ее в свои объятия, поднес к пещере сей и сказал, опуская на землю:

      „Ты будешь моя, София!“

      „Никогда“, – отвечала она.

      Я послал Блистара в ближайший город привезти мне нужнейших украшений для сей пещеры. Скоро сделал ее удобною для жизни и оставил в ней Софию одну с Блистаром и ее безмерною горестию.

      Расставаясь с нею, я сказал ей:

      „Иду на поля кровавые, под знамена Владимира. Образ твой, София, будет напечатлен в душе моей. С каждым появлением весны юной ты будешь видеть меня у ног своих.

      Надеюсь, время и любовь моя склонят тебя к соответствованию“.

      „Никогда!“ – отвечала она.

      И я с ядовитою горестию в сердце моем, с растерзанною душою устремился к своему повелителю. Он принял меня с распростертыми объятиями, и первое слово его было: утешилась ли София?

      „Она там теперь“, – отвечал я, указывая на небо.

      И слезы сожаления пали на ланиту Владимира.

      Звук брани, разнообразие мест, нами протекаемых, ослабили в Владимире чувство любви, и он скоро успокоился о потере. Но не таково былое другом его Велесилом. Пламень клубился в груди моей и пожирал мою