А. Н. Будищев. Александр Куприн

анный закон эпидемичности, которому подвержены жизненные явления. Неожиданно, без всякой причины, вдруг учащаются случаи одного и того же характера. Я не говорю здесь ни о летних пожарах в русских деревнях, ни о повальных заразных болезнях, ни о случаях иногда стихийных самоубийств, которые овладевают известной частью общества, – такие явления можно объяснить без особого труда логическим путем. Но чем-то таинственным и непонятным веет от таких, например, случаев, когда смерть начинает косить подряд много жизней, посвященных искусству, или науке, или философии.

      Совсем недавно умер Сенкевич. Трагически нелепо, из-за роковой незначительной неловкости, промаха или рассеянности ужасно погиб Верхарн. Жестоко порвал все расчеты с жизнью молодой, еще мало известный, несомненно одаренный острым и блестящим талантом писатель Лозино-Лозинский. Скончался маститый итальянский поэт Стеккети. На днях я писал в «Русском слове» о смерти замечательного американского писателя Джека Лондона, которого знал лично только по неточным фотографиям, и вот мог ли я подумать, что на столбцах той же газеты мне придется писать об Алексее Николаевиче Будищеве, с которым мы прожили несколько лет вместе в Гатчине, в тишине и простоте провинциального уединения, – писать как об ушедшем навсегда из жизни?

      Навсегда живой, врезанной неизгладимыми чертами, останется во мне светлая и простая личность Будищева, сохраненная в памяти по тому времени в начале войны, когда моя семья в нашем небольшом гатчинском доме устроила лазарет для раненых солдат. Каждый день посещая наших гостей, Алексей Николаевич всегда приносил с собой какие-нибудь гостинцы: булки, табак, яблоки, – читал им газеты, и несколько часов пролетали в неторопливой содержательной беседе на всегда волнующую и никогда не иссякаемую тему о том, «как и что в деревне». Я не завистник, но иногда меня брала досада на самого себя за то, что я никогда бы не сумел так просто, естественно и ласково, без всякой натяжки, без лишней фамильярности подойти к душе русского солдата и заставить ее звучать правдивыми глубокими звуками, как это умел сделать Алексей Николаевич. Многих из наших незаметных героев он проводил благословением на новые подвиги, может быть, на новые раны и даже на смерть. Помню, как у него дрожал голос и блестели глаза, когда впервые объявил он весело солдатам о выступлении Италии. Все вы, бодрые и милые солдаты: красавец Балан, и рыболов Тунеев, и длинный Мезенцев, и ловкий Досенко, и добродушный татарин Собуханкулов, и веселый Николенко, и мастер вырезать из дерева игрушки Пегенько, и Шилько (ныне пленный), и Аксенов, и Прегуадзе, и многие, многие другие, – я уверен, что, если до вас дойдут случайно эти строки, вы помянете вашего друга искренним вздохом, добрым словом, крестом.