Очерки о старой Москве. Иван Горбунов

Кирюша, вставая из-за стола.

      – А ты бы еще ел.

      – Много довольны… не могу!

      – Что ты, Кирюша, поделываешь? – обратилась к нему Анна Герасимовна.

      Кирюша глупо улыбнулся.

      – Ничего!

      – Я тебе говорила – женись.

      – Жениться… по нынешним временам…

      – Ну, торговлю бы открыл…

      – Торговать тоже… по нынешним временам…

      – Куда ж теперь пойдешь?

      – Туда…

      – Куда?

      – К тетеньке Василисе на Зацепу спать пойду.

      – Ты у ней живешь-то?

      – Нет.

      – А где же?

      – В монастыре…

      – Что ж ты, душу свою соблюсти хочешь? – вмешался хозяин.

      – Звоню. Колокол у нас большой, край только у него треснул… Шелапутиху хоронили, он и треснул…

      – Как же, братец ты мой, – продолжал хозяин, – купеческий ты племянник, на линии, можно сказать, почетного гражданина, а каким пустым делом занимаешься, не купеческим…

      Кирюша, уныло повесив голову, обтер рукавом скатившуюся слезу.

      – Тетенька Василиса из дому выгнала… Ступай, говорит, вон!.. Холодно было… Всю ночь ходил по Яузе… Из Андроньева монахи взяли… «Звони», – говорят… Сапоги дали. Теперь в теплом соборе служат, а холодный который – заперт… Вчера отец казначей на Солянку за рыбой ездил…

      – Стало быть, вы там хорошо едите?

      – Монахи едят, – поспешно подхватил Кирюша, – мы звоним. Сегодня раннюю звонил…

      – Ну, ступай с богом! Не ближний тебе путь на Зацепу-то, – сказала хозяйка.

      Кирюша, положивши в рот указательный палец, робко обвел всех глазами и, тихо пробираясь по стенке, вышел из комнаты. Кухарка дала ему на дорогу пару лещей.

      – Прими Христа ради, – сказала она.

      Кирюша поклонился ей в ноги, промолвив:

      – Благодарим за неоставление.

      Первый блин, как говорится, комом. Целый день ходили все вялые. Коты не сходили с хозяйской постели. Ночь проведена беспокойно: хозяйка во сне вздрагивала, хозяин метался всю ночь, Семушка бился головой об стену и неистово кричал; Шарик, к величайшему огорчению дворника, всю ночь не лаял.

      «Но уж только с завтрашнего числа я тебя лаять заставлю! Ты у меня на разные голоса лаять будешь, – думал дворник, перевертываясь с боку на бок, – теперь дело масленичное, двор у нас большой, улица глухая… Уж сам я за тебя лаять не буду».

      В следующие затем дни желудки попривыкли и стали ладить.

      С пирогами, с оладьями,

      С блинами, с орехами.

      Дворника все беспокоили лещи, которых куплено было очень много.

      – Как возможно такую силу лещей съесть, – говорил он кухарке, – никто не одолеет.

      Порешили, что, должно быть, в прощеный день[2] раздадут нищим.

      – А вот у Гужонкина мастер агличанин, – замечал дворник, – весь пост будет скоромное есть. «По нашей, говорит, вере все возможно». Намедни ребята его спрашивают: «Ужли, говорят, Личада Фомич, и на страшной у

2

Прощеный день – прощеное воскресенье, последнее перед великим постом.