Генерал Дитятин. Иван Горбунов

вного коллежского секретаря Ивана Тургенева.

      Я против этого ничего не имею…

      По приглашению господ директоров, я явился сюда неприготовленным встретить такое собрание российского ума и образованности.

      Хотелось бы говорить, но говорить, находясь среди вас, трудно: во-первых, разница наших взглядов, во-вторых, свойственная людям моей эпохи осторожность. Нас учили больше осматриваться, чем всматриваться, больше думать, чем говорить, словом, нас учили тому, чему, к сожалению, теперь… уже более… не учат.

      Милостивые государи, вы слишком молоды! Среди вас нет ни одного, кто был бы свидетелем того перелома и треска в литературе, коего я был свидетелем.

      Объяснюсь…

      В начале тридцатых годов, выражаясь риторическим языком, среди безоблачного неба, тайный советник Дмитриев[2] был внезапно обруган семинаристом Каченовским[3].

      Подняли шум…

      Критик скрылся…

      Далее, генерал-лейтенант, сочинитель патриотической вести двенадцатого года, Михайловский-Данилевский[4] был обруган.

      Были приняты меры…

      Критик испытал на себе быстроту фельдъегерской тройки…

      Стало тихо.

      Но на почве, удобренной и усеянной мыслителями тридцатых годов, показались всходы. Эти всходы заколосились, и первый тучный колос, сорвавшийся со стебля в сороковых годах, были «Записки охотника», принадлежавшие перу чествуемого вами ныне литератора сороковых годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева.

      В простоте солдатского сердца, я взял эти «Записки», думая найти в них записки какого-либо военного охотника.

      Оказалось… что под поэтической оболочкой скрываются такие мысли, о которых я не решился не доложить графу Закревскому[5].

      Граф сказал: «Я знаю».

      Я в разговоре упомянул об этом князю Сергею Михайловичу Голицыну.

      Он сказал: «Это дело администрации, а не мое».

      Я сообщил митрополиту Филарету[6].

      Владыка мне ответил: «Это веяние времени».

      Я увидел что-то странное. Я понял, что мое дело проиграно, и… посторонился.

      Теперь, милостивые государи, я стою в стороне, пропуская мимо себя нестройные ряды идей и мнений, постоянно сбивающиеся с ноги, но я всем говорю: «Хорошо!»

      Но мне уже никто, как бывало, не отвечает: «Рады стараться, ваше превосходительство». – а только взводные с усмешкой кивают головой.

      Я кончил…

      И еще раз подымаю бокал за здоровье отставного коллежского секретаря, литератора сороковых годов Ивана Тургенева.

      «Русская старина» № 3, 1884 V.

      Речь, сказанная генерал-майором Дитятиным при освящении танцевальной залы в дирекции императорских театров 28 сентября 1891 года[7]

      Почтеннейшее собрание!

      Древние небожители, при разделе между собою почетных должностей, в экстренном заседании на высотах священного Олимпа, отдали театр в ведение трем девицам-богиням – Мельпомене, Талии и Терпсихоре.

      Девицы признали невозможным троевластие, то есть совместное правление, и полюбовно разделились между собою.

      Мельпомена взяла под свое покровительство драму, Талия – комедию, а Терпсихора – балет.

      Поставили девицы свои храмы, утвердили в них жертвенники, которые немедленно обступили жрецы и жрицы.

      Первые люди, возложившие свои тучные жертвы на жертвенник Мельпомены, были, если история не ошибается, Эсхил, Софокл и Эврипид; на жертвенник Талии – Аристофан; у жертвенника Терпсихоры юноши и старцы принесли в жертву самих себя.

      Все народы мира последовали примеру греков и воздвигли у себя храмы в честь богини сценического искусства.

      Шли века…

      Палимые огнем, разрушаемые землетрясением, засыпаемые пеплом, гибли великие города, стирались с лица земли целые государства, изменялись народные обычаи и нравы, но непоколебимо стоял жертвенник богине сценического искусства.

      Наконец настал век куртажа[8] и наживы, это теперешний век, в который мы с вами влачим свое существование, и жертва Талии и Мельпомене оскудела.

      Не возвышающую душу драму, не услаждающую ч веселящую сердце комедию несут к подножию их жертвенников, а раздирающую душу тоску в пяти действиях, мещанскую скорбь в стихах, будни жизни, дурацкий куплет и злокачественную оперетку.

      Жрецы, обязанные пожрать все приносимое, стоят около жертвенника в унынии.

      Нет великого Шекспира.

      Жив и здравствует…

      Nomina sunt odiosa…[9]

      Только на вашем жертвеннике, о жрицы Терпсихоры, горит неугасимо божественный

2

Дмитриев И. И. (1760–1837) – поэт-сентименталист, друг и последователь H. М. Карамзина. Его элегии, песни и басни имели широкое распространение.

3

Каченовский М. Т. (1775–1842) – известный критик 20-х годов XIX века.

4

Михайловский-Данилевский А. И. (1790–1848) – военный историк и писатель.

5

Закревский А. А. (1786–1865) – московский генерал-губернатор, ярый реакционер-крепостник.

6

Филарет (В. М. Дроздов, 1783–1867) – московский митрополит, ярый реакционер.

7

Рукопись неизвестна. Впервые опубликована в Сочинениях, т. 2, 1904.

8

Куртаж – плата посреднику в сделках.

9

Не следует называть имен (лат.).