Филькина карьера. Артём Весёлый

е выпилили ему ребро и отпустили с военной службы по чистой. Ду-ду-у, пригрохал домой:

      – Здорово, тятя.

      Отец гнил заживо за печкой, в гнезде вонючего тряпья. Слушал-слушал Филька охи отцовские, тоска проняла. Купил мышьяку для крыс, самогонки банку:

      – Пей, тятя, поправляйся.

      Много ли слабому человеку надо? Дня через три схоронил Филька отца, распушил сундуки, купил гармонь. В синей суконной поддевочке нараспашку, в лакировках вышел к воротам на скамейку. Развел гармонь, колокольчиками тряхнул.

      Пришла послушать бойкая солдатка Дарья, да и осталась, поворотила к Фильке свои милости обильные. Притащила узел с добром, швейную машину.

      Дьяк-расстрига Ларионыч встретил Фильку на улице и говорит:

      – Как я заведую подотделом вероисповедания и как помню твоего батюшку…

      На другой день приоделся Филька, нацепил крест Георгиевский и – в исполком. Ларионыч своей рукой прошенье вычурил, нашептал что-то Фильке на ухо, и вдвоем шасть в исполком к на́большему:

      – Вот-с, товарищ Старчаков, глубокоуважаемый председатель, познакомьтесь… Сын трудового ремесленника, увечный воин, желает послужить народу, и подчерк подходящий.

      Старчаков взглянул на почерк, на Георгия, на жидкую Филькину рожицу в паутине мелкого волоса.

      – Инструктором можешь быть?

      – Так точно, могу.

      Резолюция стрельнула по прошению с угла на угол:

      «Зачислить в штат разъездных инструкторов с 5/XI.1918, испытание срок две недели».

      Пути-дороженьки расейские, ни конца вам нет, ни краю… Ходить не исходить, радоваться не нарадоваться. Заворожили вы сердце мое бродяжье, юное, как огонь. Приплясывая, бежит сердце в дали радошные, омывают его воды русских рек и морей, ветры сердцу песни поют. Любы мне и светлые кольца веселых озер, и развалы ленивых степей, и задумчивая прохлада темных лесов, и поля, пылающие ржаными пожарами. Любы зимы, перекрытые лютыми морозами, любы и весны, разматывающие яростные шелка. И когда-нибудь у придорожного костра, слушая цветную русскую песню, легко встречу свой последний смертный час.

      Ямская пара крыла накатанный большак. В просторах стыл извечный расейский колокольчик. Филька кутался в реквизированный, выданный на поездку, тулуп, поминутно щупал под собой брезентовый портфель, туго набитый инструкциями, и бойко расспрашивал ямщика Петухова:

      – И муки достать можно? А картошка почем? Молоко топленое тоже страх люблю… Чехи – они гады, всех их передушить придется, чтоб не приключилось с нами новой чепухи.

      Ямщик спал и всю дорогу тянул:

      – Ууууу… Ээээээ… Ууууу… Ыыыыыы…

      На ухабах тыкался ямщик носом в щиток, встряхивался и разбирал вожжи:

      – Ну, вы, треклятые…

      Потом закуривал самодельную трубочку и, привстав, указывал кнутовищем:

      – Вон, во-во-ооон пошли…

      – Где? Чего?

      От островка леса цепочкой трусили серые. Тоненько лил льдистый ветер. Белесые дали были безлики.

      – Зверья развелось больше, чем скотины. На днях у тестя на калде корову сожрали, одну требуху оставили…

      В исполкоме председатель с секретарем рылись в делах, чадила плошка-сальник, по полу валялись мужики – курили, батыжничали.

      Филька вошел и окостенелым языком еле выворотил:

      – Аяй, холодно у вас, насилу доехали.

      Веселый голос из угла:

      – У нас холодно, а у вас аль хрухта пушится?.. Н-да, он, этот мороз-от, сопли высушит.

      Инструктор валенки у порога обивал. Мужичьи голоса в полутьме бубнили глухо, ровно ботала в ночном:

      – С ковкой беда, жестель.

      – Ковка ноне чего, и не говори…

      – Ваш мандат, товарищ?

      И еще кто-то вошел, крепко хлопнув дверью.

      Огонек в плошке дернулся и сгиб. Разживляли-разживляли, не тут-то было, сало выгорело. Филька тревожно щупал одубевший нос, в темноте жал руку председателю: