Адмирал Ушаков. Леонтий Раковский

от пожара держались бабы. Они обступили какую-то высокую женщину в шубе и пуховом платке, которая стояла возле узлов, подушек, укладок, сваленных прямо в топкую грязь пустыря. Возле нее, всплескивая руками, голосила старая баба, по всей видимости стряпуха.

      Бабы соболезновали, говорили все разом, не слушая друг друга, а высокая женщина, словно окаменелая, смотрела, как огонь делает свою разрушительную работу.

      – И чего это никто не едет и заливных труб не везет? Ни коллежские, ни солдаты? – обернулась к Феде Ушакову какая-то молодая бабенка, когда он подбежал к толпе.

      Ушаков промолчал. Он и сам не знал, почему так замешкались и полиция и служители двенадцати коллегий, возле которых в сарае хранились пожарные трубы.

      Его внимание сразу привлекло другое: детский плач в толпе.

      Федя подошел поближе и увидел, что на узлах сидела курносая девочка. Она плакала, запрокидывая назад голову.

      – Испугалась, поди? – сказал, не обращаясь ни к кому, Паша Пустошкин, стоявший рядом с Федей.

      – Нет, плачет, что сгорит ее снегирь. Он в доме, в клетке оставши… – словоохотливо объяснил из толпы чей-то женский голос.

      – А где висит клетка? – спросил Федя Ушаков, протискиваясь к девочке.

      – В светелке… Над окном! – сквозь слезы выдавила она.

      Ушаков повернулся и побежал к горевшему дому.

      – Федя, куда же ты? – испуганно крикнул ему вдогонку Паша Пустошкин.

      Ушаков подбежал к дому. Дым уже показался из дверей.

      Прикрывая голову бортом сюртука, Федя смело вскочил в дымные сени.

      За ним раздался испуганный бабий вопль:

      – Куда он? Рехнулся парень!

      В сенях Ушакова охватило таким горячим воздухом, будто он попал на полок жарко натопленной бани. Слева, на кухне, гудело, билось пламя – дверь на кухню была заперта. Зато справа дверь в комнаты стояла распахнутой настежь.

      Горечь сдавила горло. Слезы посыпались из глаз. Но Ушакова это не остановило, – сколько раз он бывал в курных избах, сколько раз мылся в прогорклых от едкого дыма деревенских банях!

      Он вскочил в комнату и, протирая глаза, пригляделся в дыму. Над одним из окон висела маленькая клетка. В ней, перепархивая с жердочки на жердочку, тревожно кричал снегирь.

      Федя вспрыгнул на лавку, сорвал с гвоздя клетку и опрометью кинулся вон.

      В сенях его снова обдало нестерпимым жаром: кухонная дверь уже начинала тлеть. Густой столб черного дыма непроницаемой стеной закрывал выходную дверь.

      Пригнув голову, Ушаков бросился наугад туда, где должен был быть выход, откуда слышались тревожные голоса. И очутился на воздухе.

      Толпа, в волнении ждавшая его, облегченно вздохнула:

      – Жив!

      – Бабоньки, несет!

      – Клетку вынес!

      – Ну и отчаянный же!

      Какой-то дед, только что прибежавший на пожар, услужливо плеснул на плечи Ушакова ведро воды.

      Встряхиваясь, Федя побежал к толпе.

      Навстречу ему спешила высокая женщина. Ее красивое лицо выражало испуг.

      – Не обжегся?