На Москве (Из времени чумы 1771 г.). Евгений Салиас-де-Турнемир

вас; вы небось и к себе заглянете, с Капитоном Иванычем повидаться?

      – Если позволите.

      – Отчего же? только будьте домой засветло.

      Поев щей и каши через силу, Уля взяла огромного и тяжелого кота и тихо направилась с ним снова в свою сторону.

      XXIII

      Когда Уля вошла на большой двор палат Ромодановой, то заметила в нем особенное затишье. Не было веселых и праздных кучек холопов, не было смеху, не было никаких затей, как бывало всегда. Алтынов говорил правду, объясняя Уле, что уже три дня идет в доме Ромодановой великая порка людская.

      Марья Абрамовна плакала непрерывно и лила слезы не хуже любого фонтана. От зари до зари нечувствительная к внуку, но чувствительная к коту боярыня повторяла на всевозможные лады, – то нежно, то грустно, то особо ужасным голосом:

      – Ах, Вася, Вася! Где ты, мой Вася? Может быть, давно на том свете!

      Лебяжьева уговаривала и успокаивала барыню на все лады, клялась и божилась, что вывернет всю Москву наизнанку, но непременно найдет Василия Васильевича. Вместе с тем Анна Захаровна внутренно злилась бесконечно на все и на всех и на самую барыню. По милости пропавшего кота уже третий день как не было у нее минуты свободной, все приходилось сидеть около барыни.

      – Ах, Вася, Вася! – восклицала барыня.

      «Ах, черт тебя с ним побери!» – думала в ту же минуту Лебяжьева.

      – Чует мое сердце, что он на том свете! – восклицала барыня.

      «Так его туда и пустили!» – злобно думала Лебяжьева.

      – Где-то он, мой голубчик? – восклицала барыня.

      «В раю, в раю, беспременно», – ехидно думала барская барыня.

      – Ах, Вася, Вася! – снова восклицала Ромоданова.

      «Ах, дьявол, дьявол!» – мысленно заключала Анна Захаровна.

      Когда Уля появилась на большом дворе, едва таща жирного кота и чувствуя, что он ей обломал руки, ее встретил кучер, увидел ношу и закричал благим матом во весь двор:

      – Батюшки! Голубчики! Василий Васильевич!

      И он бросился опрометью на главный подъезд, влетел в швейцарскую и, распахнув настежь двери, заревел во все горло:

      – Василий Васильич!!

      Не успела Уля пройти через двор, как уже всюду раздавались голоса, и пискливые, и крикливые, и басистые, повторявшие на все лады:

      – Василий Васильевич! Василий Васильевич!

      А сам Василий Васильевич, вероятно, почуяв, что он дома, что ему нет более нужды в неудобной постели на худеньких руках девушки, мягко спрыгнул на пол и поднялся по лестнице. Навстречу ему бежали уже десятки лакеев и горничных, а за ними туча приживальщиков. Всякий нагибался, растопыривал руки и восклицал: «Василий Васильевич!» – и старался взять кота на руки, чтобы иметь несказанное счастие и выгоду поднести его самой барыне. Но толстый Васька, будто насмех, будто понимая холопскую любезность всего этого народа, не давался никому в руки, ускользал у всех из рук и сам направлялся в ту горницу, где всегда сидела генеральша и где было у него свое собственное кресло.

      Марья Абрамовна, безмолвная и бессловесная от избытка чувства, переполнившего ее сердце, приняла Василья