Кукушка. Дмитрий Скирюк

и откатился в сторону, сжавшись в клубок и прикрывая голову, пока четверо сноровисто охаживали его ногами. Глаза залило красным, боль горячими толчками прорывалась сквозь хмельную пелену, пока не прорвалась окончательно. Его приподнимали, ставили, опять сбивали с ног. После какого-то удара Шнырь влетел в кладовку, где упал, разбрасывая вёдра, тряпки, швабры и метёлки. Попытался встать, хотя бы сесть, и вдруг почувствовал, будто проваливается. Выплюнул зуб. Оглядываться не хотелось. «Амба, всё», – подумал он с усталым равнодушием, но тут внутри него будто кто зашевелился и негромко, рассудительно сказал: «Оставь, дай я».

      И Шнырь стал сам не свой.

      Метла, стоявшая в углу, словно сама скакнула в руки, Шнырь не успел удивиться, как его пятка сбила помело, ладони половчей перехватили черенок, а ноги понесли его вперёд. Приятели, разинув рты, смотрели, как он врезался меж четверых амбалов и как очумелый заработал палкой. Шнырь чувствовал себя будто пьяным. Впрочем, он и был пьяный, но сейчас он будто спал и видел сон – руки-ноги действовали без его участия. Глаз оценивал картину боя, руки сами выполняли хваты и удары, голова сама просчитывала все финты, уловки и шаги. Оставалось лишь держать глаза открытыми, что Шнырь и делал. Громилы, не ожидая подобного напора, на секунду растерялись, и этого хватило, чтобы инициатива перешла к обороняющемуся. Через мгновение один упал с разбитой головой, другой схватился за отшибленную руку, получил подножку и тоже оказался на полу; два оставшихся успели спохватиться, но это им не помогло – Шнырь оттеснил обоих в кухню, рванул обратно в зал, махнул рукой своим: «Скорее!..» – и все четверо исчезли, только их и видели.

      …Остановились они, пробежав квартала два. Шнырь привалился к стенке, пытаясь отдышаться, отхаркнулся. Грудь его ходила ходуном, руки тряслись. Остальные трое выглядели не лучше, разве что рубашки не в крови да зубы целые.

      – Ну, Шнырь, ну ты дал! – восхищённо покрутил носом один из них. – Поначалу, когда начали тебя махратить, я уж думал: всё, уроют тебя. А ты, глянь, и сам ушёл, и нам помог, и этим навалял…

      – Уж да так да! – подтвердил второй, осторожно щупая синяк. – А я и не знал, что ты дубиной можешь. Думал, ты только по домам шуршишь, а ты, оказывается, жох! Уважаю.

      Шнырь молчал. Откуда в нём взялось умение так драться, он не знал. Но появилось оно весьма кстати. Впрочем, он был не уверен, сможет ли при надобности повторить. Ощущение чужого присутствия исчезло, оставив пустоту и непонятный привкус сожаления. Все его устремления и цели показались мелкими и глупыми. Дубинка потерялась. Кости ныли, мышцы словно налились свинцом. Он попытался отлепиться от стены – не получилось: повело. Привалился спиной. Поднял взгляд. Небо потемнело окончательно. Высыпали звёзды. Круглая луна маячила сквозь облака, как оловянная тарелка, в её свете городские улицы и набережная были как на ладони. Сквозь куртку и рубашку ощущались неровности стылого камня. От воды тянуло сыростью и гнилью.

      – Пошли вы все… – вдруг вырвалось у него.

      Приятели переглянулись.

      – Да брось ты, Шнырь! Отважно вышло!

      – Я говорю: подите к