Апокалипсис, белый танец. Владимир Селянинов

ственного магазина. Лежать расслабленным солнышком, посасывая пузырёк голубенькой импортной смывки. Хорошо ему говорить непонятный набор слов, выказывая превосходство над теми, кто перешагивает его. В неухоженной бороде труха, нехорошо штаны испачканы, ботинок у его головы рваный. Кто-то из шутников пару монеток в него бросил.

      Да, цвели ландыши, на голубом небе светило ласковое солнышко, но сотни покинутых стрижами нор в стенах недальнего оврага смотрели в небо пустыми глазницами. Нет, не вернутся птицы, прошло время красивых, почти неземных созданий. Не вернутся стрижи к тем, кто и раза не поднялся над землёй.

* * *

      В один из таких славных дней начала лета ноги лежащего у магазина бывшего советского гегемона перешагнула женщина. Был на ней грязного цвета длинный сарафан со многими значками на нём. На ногах зимние ботинки без шнурков, гребень едва держится в волосах – поседевших и, кажется, давно не мытых. В руках – термос.

      Расскажем о ней, главном герое нашего повествования.

      Ещё и трех лет не прошло, как двое её близняшек-грудничков заживо сгорели в их только что построенном доме. Нет и ничего не может быть, что могло бы её утешить, потому что никогда у неё не будет пахнущего пелёнками и сосной дома. Никто ей не улыбнётся, спрашивая о здоровье её детей. Не услышать ей их тихого посапывания во сне, откушавших её молочка. А какие же были у неё счастливые глаза от слов мужа, что она лучше всех. А в это время вокруг их рабочего посёлка море хвойного леса, уходящего за горизонт. И эта гладь огромной реки, величественно огибающей посёлок!

      Три года скоро уже тому, как уютно посапывали носики, был муж, которому хорошо было положить голову на плечо. Казалось, нет силы, что способна разрушить их мир, раньше времени её волосы сделать белыми. А походку – человека, несущего груз. Не забыть ей белое шёлковое покрывало, скрывавшее обгоревшие трупики. И ещё: не забываются, как перст это свыше, чёрные крашеные усы почти незнакомого мужчины с тонкой полоской её грудного молока. Между его сжатых губ – молока данного природой для продолжения жизни на земле.

      Спрятаться, забыть бы лицо мужа – почерневшее, перекошенное от злобы: «Ты, ты оставила детей одних в доме»… Прямо с кладбища он и ушёл к другой, их поселковой, о которой Варе говорили давно. – «Зачем, ну зачем ты попёрлась к ним, этим соседям, которым ты и нужна, чтобы денег перехватить без отдачи до получки, – почти на крик он срывался. – Тебе что, в своём доме делать нечего?» – уходя, обернулся он к Варе, стоящей в ступоре у свежих захоронений. Ночью, когда все уснут, когда становится совсем тихо, страшится она вспомнить этот голос.

      В те дни прошла борозда в жизни Вареньки, поселковой звёздочки. В прошлом – родные ей запахи, нежные слова, взгляды мужчин, провожающих молодую маму с коляской для двойняшек. И как же весело поблескивали на солнце спицы у той коляски! Теперь же наступило время, что и в страшном сне ей не могло присниться, время стонов. «За что это мне, Господи?» – терзала она себя, оставшаяся некрещёной.

      За той бороздой, где ей было так хорошо, а будущее казалось заманчивым, остались цветы, кедры до самого неба и стрижи, чертящие клювами водную гладь реки. Вечерний воздух, насыщенный запахами хвои, трав и реки. И она, такая желанная заезжему молодцу из области, что трясущимися руками расстёгивал на её груди кофточку. Странным, болезненным теперь ей кажется её желание бросать навстречу летящим птицам горсти мелкого гравия. Успеют ли увернуться быстрые стрижи? Их смех остановил только вид стрижа, беспомощно бьющего крылом по воде.

      Но они молоды и они возвращаются в подрастающий кедрач. Густой, и в пяти шагах не видно того места, откуда слышатся их шёпот, сдавленный смех. Их понять можно, потому что кровь в их жилах бежит быстро. Да и будущее обещает быть славным. Их дорога так длинна. Какой запрет на мясо, молоко (через два дня уже Пасха), если всё так хорошо?

      Но, случилось, нынешние ночи у Вари длинными, с отрывочными воспоминаниями. Откуда и взялось, вспомнила как-то она о давнем-давнем разговоре родителей, подслушанном в их уютном сельском доме. Об арестованном старике и его мучительной смерти в их районной милиции. В груди, где бьётся сердце, нехорошо ей стало в ту ночь.

      С полгода как умерла, сразу за отцом, её мать. Тихо, почти и не слышно. Попросила обнять, сама крепче прижалась к Варе, всем телом вздрогнула несколько раз. Руки – кожа да кости – тихо опустила как после тяжёлой работы. Как исполнившая всё, что смогла она в этой жизни.

      В большой городской квартире теперь ходит Варя, виски сжимает ладонями, как быть ей – не знает. В окна посмотрит и там ей неинтересно. На кровати взгляд остановит, тревожно ей от приближающейся ночи.

      После смерти матери соседи стряпнёй её угощают. Утешают, советуют – ещё такой молодой, приятной во всех отношениях. Вспоминала одна, дверь напротив, как Варенька, девчонкой ещё, бегала быстро. По ступенькам стучала каблучками – не угнаться! Улыбалась своим словам.

      – Тебе же и тридцати нет, – говорила, а в глазах неподдельное страдание. – Мне бы твои годы, – хмыкала ободряюще.

      Давние, ещё по институту, подружки как-то пришли. С собой конфетки к чаю у них.

      – Хорошие