Волхонская барышня. Александр Эртель

гектаров катает. Как-то у нас?

      – Да на какого лешего тебе паровой плуг?

      – Ты не знаешь, брат. Я с ним ведь на все кризисы плюю. А то два года тому у крестьян случился урожай богатый – плугарей я и не нашел.

      – Так, значит, урожай богатый – для вас кризис? – иронически заметил Тутолмин.

      – Не придирайся ты к словам, пожалуйста.

      Но Тутолмин и не придирался. Он только посмеивался себе в бороду да аккуратно опоражнивал неисчислимые стаканы с чаем. А по уходе Захара Иваныча стал разбираться со своими вещами. Из чемоданчика вылезли на свет божий и поместились на комоде несколько растрепанных книжек какого-то журнала, да толстое исследование об общине, да «Крестьяне на Руси» Беляева, да несколько программ для собирания сведений по различным отраслям народного быта. В конце концов на комоде же появилась и знакомая нам записная книга. Илья Петрович развернул ее, прочитал несколько страниц, написанных спутанным и торопливым почерком, и нахмурился. Это были песни, сообщенные ему Мокеем. «Вот тебе и „Не шуми ты, мати, зелена дубравушка!“» – сказал он с горечью. И опять мелькнул перед ним образ Вари. «Ишь ты – упомнила!» – подумал он, вспоминая, как Варя заступилась за него по поводу этой песни, и снова какое-то кроткое и приятное чувство шевельнулось в нем.

      К вечеру пришел Мокей и принес еще две песни. Илья Петрович аккуратно записал их и дал Мокею двугривенный. Но Мокей посмотрел на монету и сказал:

      – Это что! Мы и так завсегда вашей милости… – Тут он спрятал монету в кошель. – Ты вот местечко мне поспособствуй у Захара Иваныча.

      – Какое местечко?

      – Да в работники, например. Я, брат, на сеялках-то отчаянный.

      Илья Петрович сокрушился.

      – Да у тебя что, нужда, что ли? – спросил он.

      Мокей почесал затылок.

      – Коли не нужда, – ответил он. – Нужда-то нуждой, а тут отсеялся я. Так и быть, послужил бы я Захар Иванычу, парень он хороший.

      – Да ты бы к нему и лез, – рассердился Тутолмин. – Что ты ко мне-то? Захотел ярма и лезь сам. Я-то тут при чем?

      Мокей снова и уже с большей настоятельностью почесал в затылке.

      – Серчает он на меня, – произнес он.

      – Кто серчает?

      – Захар Иваныч.

      – За что?

      – А за что! Спроси! – в благородном негодовании заторопился Мокей. – Народы-то у нас оченно даже приятные… У нас мастера ямы-то рыть под доброго человека… У нас, ежели не слопать кого, так праздник не в праздник!..

      – Стало быть, наговоры на тебя?

      – Наговоры, – кротко сказал Мокей.

      Илья Петрович помолчал.

      – Или перемогся бы? – наконец вымолвил он.

      Мокей тряхнул волосами.

      – Никак невозможно, – сказал он решительно.

      – Ну к своему бы брату, мужику, нанялся. Там хоть равенство отношений. («Эку глупость я отмочил!» – подумал Тутолмин в скобках.)

      – Как можно к мужику! – горячо возразил Мокей. –