Провинциальный хлыщ. Иван Панаев

полетели за окна, на цветы.

      – Теперь долой эти платья! – кричал другой, – прочь эту дерюгу!.. Смотрите, господа!..

      И он разрывал пополам свой сюртук при всеобщих рукоплесканиях и криках.

      После первой минуты этих буйств и разрушения, этого опьянения радости, осмотрясь кругом, мы увидели Скулякова. Он сидел у стола, облокотясь на руку. Лицо его, и без того всегда бледное, имело в эту минуту какой-то зеленоватый, болезненный оттенок, а его косые глаза неопределенно и грустно смотрели куда-то. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, что делалось кругом него.

      – Что ж ты сидишь? – сказал ему кто-то из нас, – вставай, братец: пора одеваться.

      – Зачем? – проговорил он мрачно и вполголоса.

      – Как зачем? – закричало несколько голосов, – отправляться по домам.

      – У меня нет дома, – отвечал он, махнув рукой, – с богом отправляйтесь себе; мне некуда.

      Шумная ватага разбежалась. Я остался с ним один; мне стало жаль его. Я знал, что Скуляков беден, что у него не было никого, кроме старухи-матери, которая жила далеко от Петербурга в своей деревеньке; что в Петербурге у него был только один знакомый, к которому он ходил по праздникам, и то изредка.

      – Отчего же ты не пойдешь к своему знакомому? – спросил я. – Разве ты не можешь прожить у него до тех пор, покуда пришлют за тобой из деревни?

      – Он уехал из Петербурга, – отвечал Скуляков, видимо недовольный моими вопросами.

      – Послушай, Скуляков, – сказал я, – я прошу тебя, сделай одолжение, поедем ко мне. Все наши будут тебе рады… Все-таки до отъезда в деревню тебе лучше и веселее будет прожить у нас, чем оставаться здесь одному в пансионе.

      И я с горячностью протянул ему руку. Скуляков пожал ее и взглянул на меня.

      – Нет, спасибо, – отвечал он, – я не хочу быть никому в тягость… я не могу, брат…

      Я не совсем тогда хорошо понимал значение слов: «быть в тягость», и деликатность натуры этого человека, которого звали костоломом, казалась мне только упрямством. Я стал еще сильнее уговаривать его.

      – Нет, уж ты лучше и не говори, – перебил он меня, – я не поеду; я уж сказал, я останусь… Спасибо тебе. Прощай! Будь счастлив…

      В его голосе, обыкновенно грубом, было в эту минуту столько мягкости и задушевности, что я не мог удержаться от слез. Мне вдруг в первый раз стало совестно, что я во все время вместе с другими товарищами, и может быть более других, приставал к нему и смеялся над ним.

      – Прости меня за прошлое, – сказал я, – я виноват перед тобою.

      Скуляков вдруг соскочил со скамейки, остановился на минуту в недоумении, как бы желая сказать мне что-то, – и вдруг бросился ко мне на шею, обнял меня еще раз и еще крепче пожал мне руку и прошептал:

      – Ну, прощай, прощай, братец!

      Выходя из класса, я обернулся назад. Скуляков закрыл лицо руками и прислонился к краю стола. Мне показалось, что он плакал…

      Но через десять минут, на дороге из пансиона