Полевой цейс. Знамя девятого полка. Николай Мамин

я же совсем не намерен во что бы то ни стало убивать людей, – ясными глазами глядя на Константина Михайловича, сказал он. – Я считаю, что в этой смуте мы, то есть интеллигентная молодёжь, должны перенести всё со своим народом и прикрыть его грудью. Вот так.

      Дядя вдруг болезненно поморщился, как от очень фальшивой ноты в оркестре, который он до сих пор всё-таки ещё слушал.

      – Это, простите, из какой партийной программы? Социалистов-революционеров господина Чернова?

      Уваров пожал плечами.

      – Не знаю. Но так мне подсказывает совесть.

      Дядя с шумом вздохнул.

      – И тут совесть. И кроме всего, узкая у вас грудь, юноша. Вы уверены, что народ в ней нуждается? Он уж как-нибудь сам. И… забросьте вы его поскорее в Волгу, этот монтекристо. Ох, и даст же вам жару Пётр Захаркин! – вдруг добродушно и даже весело определил дядя Костя и успокаивающе кивнул жене: – Не бойся, друг мой. Это же чистейшей воды оперетта. Да пусть они походят по саду. Вон ещё Димку пусть возьмут. Он тоже любит в казаки-разбойники играть. Любишь, Димка?

      Нет, больше всего на свете я любил моего бывалого фронтовика – дядю, и сквозь все его насмешки чувствовал какую-то горькую и большую правду его совсем невесёлых слов. Но я, конечно, не сказал ему ничего. Что же это за любовь, о которой можно говорить на всех перекрёстках?

      Дядя же так добродушно посмеивался, что Ксения Петровна вдруг успокоилась, и мы втроём пошли в сад.

      Но меня всё ещё продолжала занимать лошадь Уварова, и не так сама лошадь, как высокое казачье седло, в котором я ещё за свой короткий век и раза не сиживал. Я всё время пытался свести разговор на лошадей и сёдла, а Уваров и тётка от меня отмахивались и были похожи на лунатиков.