Шутиха. Генри Лайон Олди

двадцатипушечных бортах,

      И много числилось на памяти

      Его отчаянных атак.

      И сокращалось население

      Прибрежных доков и портов

      От залпового сотрясения

      Двадцатипушечных бортов…

      – Это гениально. – Гарик восхищенно припал к коньяку, дергая кадыком. – Просто, искренне. Такое хочется петь ночью, у костра. Под гитару, потягивая спирт из мятой фляги. Зяма, ты всегда юн. У тебя большое сердце.

      В глазах мужа, последние двадцать лет видевшего костер исключительно по телевизору, обнаружился отсвет пожарищ, пылающий горизонт, кровь на палубе, лезвия абордажных крючьев и троица канониров с дымящимися фитилями. Как все это поместилось в двух, откровенно говоря, небольших глазках, оставалось загадкой.

      Зяма принял комплимент достойно, перейдя к припеву, описывающему в художественных образах конфликт капитана с излишне меркантильными матросами:

      Счастию не быть бездонным,

      Счастие – не океан,

      И с командой ночью темной

      Не поладил капитан.

      Был у капитана кортик,

      Был кремневый пистолет,

      Весь в крови помятый бортик,

      А команды больше нет.

      В гостиной отчетливо запахло порохом. Дребезжанье бокалов-пузанчиков напомнило старушечий хохот ветра, шторы взвились грот-бом-брамселями, на люстре закачался опухший флибустьер, повешенный за сокрытие награбленного имущества, и за окном вороний грай, безбожно грассируя, взвился в попугайском экстазе: «Евр-рея на р-рею!»

      – Я, кажется, знаю, куда ты гнешь! «Летучий Голландец», да?!

      Гарик от волнения привстал в кресле и весь просиял, когда Зяма подтвердил его догадку сперва кивком, а позже и финальным пассажем:

      В Карибском море плавал парусник

      В двадцатипушечных бортах,

      На нем имеются вакансии

      На все свободные места.

      Больше нет костей на флаге,

      Нету мертвой головы, —

      Череп там бросает лаги,

      Кости стали рулевым!

      Все семьдесят пять не вернутся домой —

      Им мчаться по морю, окутанным тьмой!

      – Ты обращался к Ипполиту? – Гарик понизил голос, словно намекая на тайну, известную лишь им двоим.

      – Да, – качнул носом Зяма. Лицо его в профиль напоминало парусник. В двадцатипушечных бортах. С бушпритом наперевес. В фас же лицо Зиновия Кантора более всего походило на кабину грузового трейлера. – Он сказал, что напишет музыку. Завтра. Или послезавтра. Это будет шлягер. Так сказал Ипполит, а ты знаешь Ипполита.

      Галина Борисовна тоже знала Ипполита. Ипполит был концертмейстером в детском саду «Жужелица», а по совместительству – просветленным дзен-буддистом. В его понимании «завтра» не наступало никогда.

      – Настя хочет завести шута, – вдруг сказала она. – Игорек, слышишь? Наша дочь собралась обзавестись шутом. Будет выгуливать его на поводке, как Вован. Наносить побои средней степени.