Рощин-Инсаров. Влас Дорошевич

asis>10-е января.

      Десять лет тому назад в этот день был убит Николай Петрович Рощин-Инсаров.

      – Коля Рощин.

      Десять лет тому назад я сидел и писал фельетон…

      Что бы на свете ни случилось, – оно застаёт меня за писаньем фельетона.

      Я смотрю событие и пишу новый фельетон, – по поводу этого события.

      – Такой способный мальчик! Изо всего сделает коробочку!

      Забавная карикатура на Пимена.

      Я писал свою летопись, – «свидетелем чего господь меня поставил», – когда мне подали срочную телеграмму из Киева:

      – Художник Малов убил Рощина-Инсарова.

      Я очнулся на полу.

      – Колю Рощина? За что? За что?

      Положим, покойный И. П. Киселевский, человек злой на язык, рассказывал про Рощина и тем его ужасно бесил:

      – Это было, когда мы служили у Корша. Выходим как-то с репетиции. Смеркается. Вдруг Коля говорит: «Постой, Иван Платоныч, я сию секунду. Дело!» И припустился вверх по Богословскому переулку. Смотрю, – стал перед фонарём и стоит. Подхожу ближе, – знаете, что?

      – Ну?

      – Оказывается, прачка несла корзину с бельём на голове. Сверху лежала крахмальная юбка, зацепилась за фонарь и повисла. Коля завидел. В сумерках! Зоркий на этот счёт! Остановился перед юбкой и служит!

      Но в данном-то случае!

      «Клянусь святым Патриком!»

      Я был конфидентом всех его увлечений, разочарований, любовных тайн.

      Г. Малов имел такое же основание убить его, – с каким можно убить каждого актёра.

      – А?! Моя жена заслушивается ваших монологов?!

      Выхватил револьвер:

      – Вы – бесчестный соблазнитель! Вы смущаете чужих жён.

      Бац!

      И наповал.

      II

      Нас с Рощиным соединяла двадцатилетняя и тесная дружба.

      Мы были товарищами юности.

      Смешно сказать, – вместе начинали на сцене.

      В любительском спектакле, в дачном театре, в подмосковном селе Богородском.

      В «Каширской старине».

      Он, корнет Сумского гусарского полка Пашенный, играл Саввушку. Я, великовозрастный гимназист, Абрама.

      Василия играл какой-то Тольский-Тарелкин. Марьицу – красавица Волгина.

      В последнем акте, «под занавес», злосчастный Тарелкин так неудачно и скабрёзно упал на труп Марьины, что, когда опустили занавес, к аплодисментам зрительного зала присоединился и звонкий аплодисмент на сцене.

      Марьица развернулась и дала своей пухлой ручкой пощёчину злосчастному Василию Коркину.

      Я, как сейчас, вижу благовоспитанного переодетого гусара, шаркающего ножкой и конфузливо улыбающегося на похвалы со всех сторон.

      Судьба толкнула корнета и гимназиста по разным дорогам.

      Но наши дороги были по одному направлению, близко друг к другу, – и мы шли, всё время весело перекликаясь.

      Я был свидетелем его роста.

      Видел его у Корша, на гастролях в Петербурге, по каким-каким городам не встречался с ним в провинции!

      Как многим большим актёрам, – как Шумскому, как Бурлаку, – природа решительно отказала ему в необходимых для актёра данных.

      Он должен был играть любовников, и был некрасив.

      У него был хриплый голос.

      И, – несчастие всей его жизни, – дурные зубы.

      Ведь публика «смотрит актёру в рот».

      Зубы – это первое, что она видит.

      В жизни у неё у самой прескверные зубы. Но на сцене она никак не может себе представить, как это человек со скверными зубами смеет говорить о любви!

      Только в конце жизни Рощин:

      – Обзавёлся хорошими зубами.

      Решившись для этого на героическую операцию.

      Вырвал все старые зубы!

      Всё, что ему дала природа, – это юношеский стан.

      И с такими плохими данными это был актёр, который увлекал!

      Он был очень скромен, и от Корша уходил с ужасом:

      – Возьмут ли меня куда-нибудь?

      Ему говорили кругом:

      – Да, ведь, нельзя же всю жизнь в одном театре! Под лежачий камень и вода не течёт! Новые города! Новый репертуар! Новые роли! Ты развернёшься!

      Но он был полон страха:

      – Нужен ли я кому-нибудь?

      Таким скромным артистом он остался и до конца своих дней.

      «Изводил» после каждой новой роли:

      – Нет, серьёзно? По твоему мнению, ничего? Нет, ты мне скажи откровенно! Я, честное слово, не обижусь! Ничего?

      Скромность и застенчивость большого и истинного таланта.

      Застенчивость, конфузливость, с какими человек открывает тайники своей души, сокровенное своего творчества.

      И