Оперетка. Влас Дорошевич

на, Вельской, Зориной, Вальяно, Давыдова, Тартакова, Чернова. Трудно было не увлечься.

      И впоследствии я должен был заплатить долг оперетке: написать собственную.

      Я сделал это, – как пишут обыкновенно в афишах, – «уступая настоятельным просьбам».

      Мне не везет, как драматургу, если только я драматург. Обыкновенно я пишу не особенно скучно, и мне случалось видеть улыбку на лице читателя. Но когда идет моя «веселая» пьеса, – не улыбается никто. Публика делает стачку.

      Есть какие-то особые законы сцены, которых мне никогда не узнать. Самая смешная в чтении фраза звучит удивительно уныло со сцены. Смех, который я посылаю на сцену, не возвращается в публику. Надо написать так, чтобы сцена еще сильнее отразила ваш смех.

      – Это все равно, что в бильярдной игре! – объяснял мне один драматург. – Есть люди, играющие просто, и есть люди, умеющие играть дуплетом.

      Я не умею играть дуплетом. И откровенно пояснил это пристававшему ко мне антрепренеру. Но он настаивал:

      – Помилуйте, пройдет великолепно! Труппа – первая в России.

      Действительно, труппа, которая должна была играть мою пьесу, состояла из современных опереточных знаменитостей.

      В конце концов, я согласился; написал прескверную пьесу и в один прекрасный день я получил приглашение «пожаловать на репетицию», и дворник указал мне ход на сцену.

      Это были огромные грязные ворота, через которые таскают декорации. Ворота визжали на ржавых петлях, когда их отворяли, и хлопали, словно пушечный выстрел, за каждым вошедшим.

      Когда за мной грянул пушечный выстрел, первое, что я услышал, была ругань театральных плотников.

      Крепкие слова «висели» в воздухе. Плотники ругались между собой во все горло, ничуть не стесняясь, как прислуга, которой не платят, которой «на все наплевать» и которая во всякую данную минуту готова заявить:

      – Не ндравится? Пожалуйте рашшот.

      Сцена, пыльная и грязная, производила унылое впечатление, при слабом дневном свете, который падал на нее откуда-то сверху из зрительного зала. Занавес был поднят, и зрительный зал был завешен серым холстом, тоже пыльным и грязным, который свешивался с барьеров лож, словно саваны.

      Декорации нагоняли особенную тоску. Они и вечером-то были похожи на тряпки, а теперь имели препротивный вид.

      По сцене ходили обтрепанные, обшмыганные хористки, похожие на несчастных, которых забрала обходом полиция и посадила на ночь в участок. Одна из них стояла около рампы и задумчиво разглядывала свой рваный башмак. Хористы в драных пальто с какой-то дрянью, намотанной на шею и, вероятно, скрывавшей отсутствие рубашки.

      Когда я проходил в кулисах, я услышал разговор двух хористов:

      – Да ведь брюки-то новые!

      – Брюки новые! Разве я говорю, что брюки не новые? Брюки новые, только внизу бахрома и на коленках протерлись. Я должен из них картузов наделать. Полтора рубля, ей-Богу, хорошая цена.

      Я прошел в «режиссёрскую».

      Это была небольшая каморка с разбитым оконным стеклом, которое было заклеено старой афишей. Было страшно накурено скверными папиросами.

      Режиссёрская была полна «первыми сюжетами». Примадонны сидели с бледными лицами, которые теперь, днем, казались обрюзглыми и старыми. Они были в кофточках, в замасленных капотах. Из-под шляпок с огромными цветами и из-под шапочек выбивались пряди непричесанных волос. Мне показалось, что они не умывались.

      Разговор шел о хористке, попавшей на содержание к завсегдатаю театра, какому-то Грекопуло.

      – Платьев он ей нашил, платьев! – рассказывала одна артистка, и все слушали с жадностью, казалось, с завистью о девушке, попавшей на содержание.

      – Тряпки! – пренебрежительно заметила одна из примадонн. – Куда их продашь, тряпки-то? Я ей всегда говорила: ты вещами с него бери, вещами. Вещь всегда вещь. Ее и заложить и продать. А тряпки что? Тфу!

      – Даст грек вещь!

      И у меня в первый раз шевельнулся вопрос: куда собственно я попал?

      Разговор перешел на жалованье.

      – Отдал вам вчера?

      – Как же! Прихожу, после спектакля, говорят: «Нельзя». Дифтерит у него, у подлеца!

      – У него, у подлеца, шестой раз уж дифтерит.

      – Скоро платить будут! – объявил первый тенор. – Компаньона берет. Я сам разговор слышал.

      – Кто, кто такой? Кто?

      – Хозяин-с…

      Тенор назвал улицу, известную в городе своими очень специальными домами. Все расхохотались.

      – Чего смеетесь? Ей-богу, честное слово! Своими ушами слышал. Сам этот и предлагал: в одно дело соединим, я вам девушек в пажи отпускать буду. Красивых пажей иметь будете. И мне выгода и вам: мне – девушки в театре практику будут получать, вам – знакомые будут ходить их смотреть.