Дагиды. Томас Оуэн

мертва, говорю, и, если бы случайно там из-за аварии не задержалась машина, никто бы еще ничего не знал.

      Словно тяжелая, ледяная глыба придавила мне плечи. Я задрожал, несмотря на буйный, горячий ветер, рассекающий прерию и грохочущий неплотно прибитым кровельным железом. Я впустил в свою комнату мертвеца… слушал женские пустячки, украдкой разглядывая девушку под душем, сожалел об ее исчезновении на рассвете, об упущенной возможности… Странное и болезненное ощущение ужалило сердце, в мозгах заклубился макабрический и абсурдный мираж. И через этот мираж доносился голос полицейского, который скорее рассуждал с собой, нежели со мной:

      – Я так полагаю, что нельзя было видеть эту Молли, если она лежала мертвая в канаве на расстоянии ста миль отсюда.

      – Понимаю ваше недоумение, сержант, но объясните, каким образом, если я с ней не разговаривал, я знаю все эти вещи?

      – А что вы конкретно знаете?

      – Спросите документы у этих людей. Молли назвала мне их имена. Тот румяный, высокий, около стойки – ее муж Джонни Янг. Двое других – Дин и Мэри Бамбергер. Они все что-то замышляли против нее, и она имели веские основания их опасаться.

      – Минуту.

      Полицейские пошептались, потом вразвалку, словно моряки на суше, двинулись в кафетерий. Они, должно быть, изжарились в своих черных кожаных галифе. Это были здоровенные, даже слишком упитанные молодцы – их животы приятно круглились над ремнями, где висели кольты. Я увидел в окно, как подозреваемые достали свои бумаги. Полицейский жестом подозвал меня.

      – Вы правы. Это действительно Джонни Янг, Дин и Мэри Бамбергер. Но это ничего не проясняет. Они уверяют, что ваша история – чепуха или вымысел. Они уже давно путешествуют втроем, а Молли Янг находится у своей матери в Денвере. Ее не могло быть вчера вечером ни здесь, ни в Доусоне.

      – Они также говорят, – прибавил другой, – что вы их преследуете. Они хотят знать ваше имя, чтобы подать на вас жалобу.

      Джонни Янг разглядывал меня с ненавистью и удивлением. Его блекло-голубые глаза почему-то ассоциировались у меня с глазами садистов или командиров субмарин. Бамбергер сидел бледный, потный и разъяренный. Он, конечно, хотел мне сказать пару теплых слов, но его удерживала жена. Из них троих она лучше всех владела собой. Весьма эффектная в своем роде – в полинялых джинсах, в широкой блузке «оклахома», где едва угадывался рельеф маленькой груди, – она смотрела на меня иронически и вызывающе, словно вся сцена ее только забавляла.

      Когда меня сажают в калошу, я начинаю брыкаться. Это моя слабость.

      – Позвоните в Денвер, – обратился я полицейскому. – Хотя бы для очистки совести.

      Полицейский принялся соображать. По мере концентрации мысли его голова уменьшалась в объеме – так по крайней мере мне казалось, – и трудность этого процесса привела его в дурное расположение духа.

      – Но вы иностранец, – взорвался он наконец, – зачем вам вмешиваться! Вы утомляете меня, черт возьми!

      – Не горячитесь, сержант… Я рассказал вам историю, которая, безусловно, должна была вас заинтересовать.