Иерусалим. Елена Крюкова

section>

      ИЕРУСАЛИМ

      ХОЖДЕНІЕ ПО ГОРЮ И РАДОСТИ

      СВЯТОЙ ВѢРЫ,

      МОНАХИНИ

      ГОРНЕНСКАГО ЖЕНСКАГО МОНАСТЫРЯ

      НА СВЯТОЙ ЗЕМЛѢ ВЪ IЕРУСАЛИМѢ,

      А ТАКЖЕ

      ПРАВДИВОЕ И ДОСТОЙНОЕ СКАЗАНІЕ ЧУДЕСЪ,

      ЧТО СЪ ТОЮ СВЯТОЙ ВѢРОЙ

      ВЪ МИРѢ СРЕДЬ ЛЮДЕЙ ПРИКЛЮЧИЛИСЯ

      Крест мой – черный крест.

      Укрась его зимою, как елку.

      Воткни в сугроб. Я погляжу окрест.

      Тьма непроглядная – руки мои осязают

      праздник земной,

      и стоять недолго

      Черной елкой, в крестовине боли,

      светлейшею из невест.

      Крест мой – он только мой. Я его не покину.

      Мрак живых ладоней безлюден,

      беспрогляден и наг.

      Вознесу молитву праотцам, Отцу и Сыну,

      А Дух Свят – алмазным снегом: у врат полночных

      на коленях, бедняк.

      Ночь ног, пыль миров, волосы мои инеем схватит.

      Голая, после прожитой жизни, вишу на кресте

      И едва дышу, и уже не дышу,

      и до Воскресения хватит

      Меня одной – голодному миру —

      куска огненной жизни

      в седой пустоте.

      Я чернею великой скорбью. Я вижу время.

      Крепко жмурюсь: а вот это видеть нельзя.

      Голой елкою, без бус и гирлянд,

      без медовых свечей,

      я стою, лечу надо всеми,

      Над пророчествами всеми своими

      по дегтярному небу

      слезным алмазом скользя.

      Я всего лишь человечица, не ангелица,

      Я всего лишь паломница в степь,

      где планет плачет волчий полынный вой,

      Где мой Бог сможет, распятый, уксусом,

      как дамасским вином, упиться —

      Всем избитым, в крови, бессмертием

      наклонясь надо мною, живой.

      ХОЖДЕНІЕ ПЕРВОЕ. ПАЛОМНИЦА

      Глубокой и беспроглядной ночью, когда за изломом улицы, за ее крутым, почти под прямым углом, бешеным поворотом дымливо и сутемно курился январский Енисей, Вера Емельяновна Сургут собралась в Иерусалим.

      Квадрат окна слишком жестко, безвыходно очерчивал ее мир – в лицо его, то бело-серебряное, то золото-осеннее, то мрачное, чернее угля, то слишком синее, синее купороса, она, изнутри нищего жилища, глядела то и дело. Вера Емельяновна жила одна, и это было хуже всего. Ночью она часто боялась умереть: просыпалась и прислушивалась к себе, к гулкому и частому биению сердца. Врач из районной поликлиники, с виду схожей со старинной дощатой ладьей – Вера видела такую лодку в музее, еще ребенком, – вздыхал глубоко: «Тахикардия у вас, голубушка, несчастненькое у вас сердечко! Трепыхается! Чем бы его этаким вкусным подкормить, сердечко ваше голодное, ума не приложу? Давно ли у вас это трепыхание началось? А?» Вера не знала, что врачу отвечать: она не могла так глубоко нырнуть во время, чтобы обнаружить там исток недуга.

      Долго сидела за столом, сгорбившись, добрых полночи. Время вилось над головой, потом стало валиться вбок, истаивать, вспыхивать и гаснуть, теряться. Давно отгремел бодряцкий гимн по радио – приемник она никогда не выключала, черный ящик старательно и отчетливо играл парадную музыку в полночь и в шесть утра, – утих детский визг наверху, угас лай дальних собак, только сосед за стеной глухо и влажно покашливал – вечная простуда, а может, вечный табак, а может, вечная чахотка. Потеряв время совсем, она вздрогнула: явилась боль пропажи. С трудом встала. Протянула руки к окну. Руки Верины сами вцепились в погрязнелые, с золотой вышивкой, занавеси, знамена старых времен, хотели запахнуть поплотнее, чтобы не видеть света фонарей, их горящей тоски, – а вместо этого вдруг рванули ткань в разные стороны.

      Угрюмый город. Беззвездная ночь. Дома шли вверх, все вверх и вверх, пытаясь каменными головами уткнуться в небо, – да все равно ростом не вышли, небо было шире, выше и дальше любого людского камня. Стрельчатые, треугольные, в виде столбов, с крышами острыми и плоскими, слепые, скорбные, а вот горят два окна, а вот мгновенно, резко вспыхивает непрерывная цепь огней, опоясывая узкую высотку. Домов много. Убежища из железа и бетона, из огнеупорных кирпичей, и внутри них живет, спасается человек. Он спасается от смерти.

      Вера, стоя у окна с распахнутыми руками, вдруг догадалась об этом.

      И ее резко, быстро, быстрее вспышки снега под больным фонарным огнем, накрыла черный крест: все конечно. Конечно всё. И все. Бесследно проходит всё. И исчезает. Это как вода. Вон он, Енисей, – дымится, полоумный зимний вулкан, парит за чередой домов, что каменными коровами идут к нему на водопой. Люди сначала живут, потом умрут.