Вологодские заговорщики. Далия Трускиновская

спросил дед Чекмай. – Слава те, Господи. Христос воскресе, Гаврила. Я уж думал, до весны на печи проживешь. Ну, брат Гаврила, потолкуем.

      Он сел на скамью верхом, кулаки выложил на колени. Гаврюшка даже испугался – столько силы было в этом движении Чекмая.

      Живя в Огородниках, Гаврюшка мало кого знал, и его удивила уверенная мужская повадка. Сперва – удивила, а потом вызвала острую зависть. Он тоже хотел быть таким!

      – Ешь, дед, – сказала Ульянушка. – Успеете потолковать.

      – Успеем поесть, – возразил он. – Я нарочно, идя по речке, к той проруби подошел. На реке проруби льдом заросли, все мовницы по домам сидят, празднуют. Одежонку твою под воду затянуло. Авось в Сухоне вынырнет. Ну, брат Гаврила, давай вспоминать, как вышло, что злодей бросил тебя в прорубь, а сам сбежал.

      – Я не знаю…

      – Откуда ты в такое время шел?

      – Из Успенского храма.

      – Что ты там среди ночи делал?

      – С батюшкой говорил… про пасхальную службу… Я ж пономарствую…

      – Вон оно что. В Успенском храме, значит, место тебе нашли. Отчего шел берегом?

      – Я другой дороги не знаю, мне эту показали.

      – Какой ирод показал?

      – Насонко… Насон, батюшки отца Амвросия сын.

      Еще несколько вопросов – и дед Чекмай вздохнул с облегчением:

      – Ну, понял я, где ваше семейство поселилось. Уже на душе полегчало. Надо же – ночью сидеть в холодном храме…

      – Я у отца Памфила сидел. Не в храме. У него тепло.

      – Та-ак… В каких грехах отцу Памфилу каялся?

      – Парнишка чуть жив, а ты ему допрос с пристрастием! – возмутилась Ульянушка.

      – Ульяна, тут дело нешуточное. Сама знаешь – парня утопить хотели. А вот за какие грехи – это я хочу знать. Да и кто посмел – тоже узнать желаю. Сдается, именно за этим я сюда из-под Москвы прибежал.

      – С чего ты взял? Парнишка тут и седмицы не прожил…

      – С того и взял, что дело уж больно несуразное. Седмицы не прожил, никого не знает, его никто не знает, и вдруг – бултых в прорубь! Потому думаю – в этой несуразице, статочно, кроется нечто важное. Да и опасное. Где Митька?

      – У Белоусова. Ох, Чекмаюшко, надоест он Белоусову хуже горькой редьки. Нельзя его туда так часто отпускать.

      – Дело говоришь. А Белоусов нам надобен. Ох, грехи мои тяжкие… Гаврила! Ты в шахматы играть обучен?

      – Грех ведь, – напомнил Гаврюшка.

      – Грех. Еще Стоглавый собор их запретил. А обучен?

      Гаврюшка вздохнул – не хотел чужим людям на родного деда доносить. А дед раньше, невзирая на Стоглавый собор, любил эту мудреную игру, и к нему старый приятель захаживал – бывало, с обеда до вечернего правила за доской сидели. Гаврюшка стоял рядом, смотрел, кое-что запоминал. Но приятель помер, шахматные фигурки остались в Москве, в Огородниках.

      – Гаврила, ради Христа, упроси Митьку, чтобы тебя этой грешной игре поучил. Его ж хлебом не корми – дай какого-нибудь простофилю в шахматы обыграть. Дня