Вонгозеро. Яна Вагнер

музыку – Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, – и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля – наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом – светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:

      – Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.

      Я подавила желание помахать мальчику рукой – он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон – прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.

      – Милый, – сказала я, – нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо – он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?

      Сережа молчал всего несколько секунд – потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него – на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали – «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть – откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, – я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо – внимательно – и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.

      Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно – девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться – на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделяющую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный, непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Мне показалось – загляни я в окна домов, стоящих у дороги, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой или светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь – не ожидая плохого, не ездя по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей, они решили переждать