Петербургские типы. Максим Горький

. Навязчиво думается: они что-то забыли и вспоминают, тихо ползая по городу.

      Они оборваны, грязны, видимо очень голодны, но – не похожи на нищих и не просят милостыни. Молчаливые, они ходят осторожно, смотрят на обыкновенных горожан с недоверчивым любопытством. Останавливаясь пред витринами магазинов, они рассматривают вещи глазами людей, которые хотят догадаться или вспомнить: зачем это нужно? Автомобили пугают их, как пугали деревенских баб и мужиков двадцать лет тому назад.

      Высокий, темнолицый старик с провалившимися глазами, кривым носом и зеленоватой бородою, вежливо приподняв измятую шляпу, с дырой на тулье, спрашивает прохожего, указывая длинной рукой вслед автомобилю:

      – Электричество? Ага… Благодарю.

      Ходит он выпятив грудь, гордо подняв голову, никому не уступая дороги; смотрит на встречных отталкивающим взглядом прищуренных глаз. Он – босой и, касаясь ступнями камня панелей, подгибает пальцы, словно пробуя прочность камня.

      Празднично настроенный, бойкий юноша спросил его:

      – Вы – кто?

      – Вероятно – человек.

      – Русский?

      – Всю жизнь.

      – Военный?

      – Возможно.

      И, оглянув юношу, он сам спрашивает:

      – Делаете революцию?

      – Сделали!

      – Ага…

      Старик отвернулся и стал разглядывать витрину букиниста, взяв себя за бороду левой рукою. Юноша, вертясь около него, спросил ещё что-то, но старик, не взглянув на него, сказал спокойно, негромко:

      – Идите прочь.

      На Семионовской улице, прижавшись к церковной ограде, стоит женщина лет сорока; жёлтое лицо её опухло, глаз почти не видно, рот полуоткрыт, точно она задыхается. Её голые ноги всунуты в огромные башмаки, на башмаках толстая корка сухой грязи. Она окутана в нанковый мужской халат[1], руки её сложены на груди, голову украшает соломенная шляпа с измятыми листьями и одной ягодой вишни; ягод была целая гроздь, но осталась только одна, голые стебли и какие-то осколки, блестящие, как стекло. Сдвинув густые, красиво изогнутые брови, она внимательно смотрит, как люди втискивают друг друга в вагоны трамвая, как они выпрыгивают, вываливаются с площадок вагонов и бегут во все стороны. Губы женщины вздрагивают, точно она считает людей. А может быть, ожидая кого-то, припоминает слова, которые необходимо сказать при встрече. В красных, узеньких щёлках опухших глаз её светится что-то недоброе, сухое и режущее. Она брезгливо сторонится мальчиков и девочек, торгующих папиросами, раза два, три она даже отталкивала их движениями то локтей, то бедра.

      Её тихонько спросили:

      – Может быть, вы нуждаетесь в помощи?

      Смерив спросившего сердитым взглядом, она ответила так же тихо:

      – С чего это вы взяли?

      – Извините.

      Рядом с нею стояла чистенькая старушка в кружевной наколке, продавая какие-то пеньковые или глиняные лепёшки. Женщина спросила её:

      – Вы – дворянка?

      – Купчиха.

      – А… Сколько жителей в этом городе?

      – Не знаю. Много.

      – Ужасно много!

      – Вы – приезжая?

      – Я? Нет. Я здешняя.

      Покачнулась и, кивнув старушке смешной головою, пошла к цирку, шаркая по камням тяжёлыми башмаками; они спадали с голых, грязных ног её.

      Примечания

      1

      Нанка – грубая хлопчатобумажная ткань, начально китайская, по имени города Нанкин – Ред.

1

Нанка – грубая хлопчатобумажная ткань, начально китайская, по имени города Нанкин – Ред.