Театральное. Максим Горький

ло меня незаметно родившееся в груди чувство нерасположения к людям.

      Мне хотелось быть героем, а жизнь всеми голосами своими внушала:

      «Будь жуликом, это не менее интересно и более выгодно».

      Но жульничать мешала органическая брезгливость, неизвестно как и откуда запавшая в сердце.

      Искал я и жаждал какой-то особенной правды, твёрдой и прямой, как шпага; хотелось вооружиться ею и уверенно идти сквозь хаос скользких жабьих слов, – сквозь противоречия поступков, мыслей и чувств.

      – Правда? – восклицал тихо и насмешливо мой друг и учитель плотник Осип. – Правда – есть! От, ежели тебя взять за волосья да часок повозить по земле, ты и учуешь её, правду…

      Я понимал, что он шутит от «нечего сказать»; я знал, что этот хитрый старичок, способный обо всём наговорить тысячу слов, одинаково ловких и умных, сам не ведает, где правда, не ведает и, кажется, давно уже отчаялся найти её.

      Жилось трудно.

      В это время трактирный певец Клещов, человек невзрачный и неприятный, внушил мне Беспокойную мечту. Он, несомненно, обладал таинственной и редкой силой заставлять людей слушать себя, его песни были милым голосом другой жизни, более приглядной, чистой, человечьей. Тогда я вспомнил, что ведь и мне, в иконописной мастерской, на ярмарке среди рабочих, удавалось иногда вносить в жизнь людей нечто приятное им, удовлетворявшее меня.

      Может быть, мне действительно надо идти в цирк, театр, – там я найду прочное место для себя?

      Я решил попробовать, и – вот я статист в огромном театре, на ярмарке, получаю двадцать копеек за вечер и учусь быть индейцем и чёртом в пьесе «Христофор Колумб».

      Красное кирпичное здание театра снаружи неприятно похоже на амбар, – внутри оно вызывало чувства тёмные, гнетущие.

      Помню, как по просторной, полуосвещённой сцене, против чёрной дыры, наполненной сырым мраком, толстенький человечек, бешено ругаясь, гонял нас, кучу мальчишек, из угла в угол, точно пастух баранов, и визжал:

      – Крокодилы дохлые, – убьёте вы меня!

      Мне казалось, что он притворяется, – нет у него причин сердиться на нас и бить нас по ногам длинной, тонкой палкой, мы бы лучше поняли, чего он хочет, если бы он говорил просто и спокойно. Но он суетился, хватал себя за круглую, как арбуз, голову и ныл, орал:

      – Какие же вы индейцы? Вы – свиньи, а не индейцы! И какие вы черти? Медведи вы, а не черти!

      Из-за кулисы высунулась толстая дама и спросила его басом:

      – А ты как знаешь, на кого похожи черти?

      – На козлят, душечка моя, и на козлов, и не суйся не в своё дело!