Ярость. Юрий Никитин

само благородство зелимхановцев, которые помогали семьям тех, кто охранял лагеря с брошенными туда писателями, художниками, композиторами, а не семьям этих несчастных оклеветанных людей…

      Богемов обратил горящий и вместе с тем беспомощный взор на меня. Я развел руками, внезапно чувствуя себя старым и усталым.

      – Кондрат Красивый, – повторил я. – Как жаль, что это не его фамилия.

      – Как… не фамилия? – спросила Марина неверяще. А потом посмотрела на меня презрительно и враждебно. – Вы хотите сказать, что его настоящая фамилия Коган или Рабинович? Ну и что? Только фашисты…

      – Да нет, – пояснил я мирно, – просто кто бы знал политика с простой фамилией Кондрат Гапонов? Пришлось бы пробиваться своими силами. А так сперва сыну Авдея Красивого была обеспечена ковровая дорожка в адмиралы… даже в члены Союза писателей СССР… позор!.. а затем и внуку. Естественно… обеспечивал тот… кто устраивал и руководил массовыми казнями в 37-м… свой все-таки.

      Марина покачала головой, ее глаза блеснули таким гневом, словно я высморкался в ризу митрополита:

      – Я не верю ни единому слову.

      – Да… конечно…

      – Чему вы смеетесь? – спросила она враждебно.

      – Да так… Такой подлейший трюк мог прийти в голову только современному политику. Когда Якова Сталина в немецком плену спросили: «Ты Яков Сталин?»… он ответил: «Я Яков Джугашвили». Дети Максима Горького тоже сохранили фамилию Пешковых… хотя в те годы можно бы из родства с великим пролетарским писателем выжать немало. Да ладно… забудь…

      Богемов поворачивался посреди комнаты, как зверь в клетке. Глаза полезли на лоб:

      – Вы что, с дуба рухнули? Да как вы можете?.. Этот свиномордый… Да большего мерзавца на всем белом свете поискать! Когда я слышу, как его расхваливает та самая интеллигенция, которую он расстреливал в том страшном тридцать седьмом…

      – Он?

      – Его дед! Он воспевал эти расстрелы! Он обосновывал их, он подталкивал к ним! Были расстреляны лучшие писатели, других сгноили в лагерях, а он выпускал книгу за книгой, его издавали массовыми тиражами, ввели в школьные программы.

      Она прервала враждебно:

      – А при чем тут Кондрат Красивый? Я и сейчас готова ради него идти на любой митинг!

      – Он интеллигент!

      – Умница!

      – А как говорит?

      Богемов разъяренно шипел, размахивал руками, дважды подхватывал на лету слетавшие с носа очки. Завопил:

      – Но скажите тогда… скажите! Почему в те страшные годы репрессий были запрещены произведения замечательнейших русских писателей, да и зарубежных тоже, а книгами Красивого пропаганда нас заваливала с головой? В школьной программе Красивый стоял выше Толстого и Пушкина, его заставляли заучивать наизусть!

      Игнатьев пожал плечами:

      – Ну, это понятно.

      – Так вот, своему сыну Авдей Гапонов, писатель, постелил ковровую дорожку. Кто же откажет сыну такого… такого писателя! Но мало того, сын был уже сыном своего времени. Мало того,