Легкий человек. Максим Горький

лет девятнадцати, рыжий, вихрастый, с зелеными глазами ящерицы и лицом, испачканным свинцовой пылью.

      – Айда гулять! – кричит он, стаскивая меня с постели. – Кутнем сегодня, у меня – деньги, шесть двадцать, и – Степаха именинница! Где у тебя мыло?

      Он идет в угол, к рукомойнику, ожесточенно моется, фыркает и, не умолкая, говорит:

      – Слушай, – звезда – по-немецки – астра?

      – Это, кажется, по-гречески.

      – По-гречески? У нас, в газете, новая корректорша стихи печатает, подписывается – Астра. Фамилия у ней – Трушеникова, а зовут – Авдотья Васильевна. Хорошая дамочка, – красивая, только – очень толстая… Дай-ка гребенку…

      Раздирая гребнем густую рыжую паклю на голове, он морщится, ругается и неожиданно, на полуслове, умолкает, внимательно рассматривая отражение своего лица в мутном стекле окна.

      За окном, на кирпичной стене, мокрой от ночного дождя, играет солнце, красит стену. На воронке водосточной трубы сидит галка, чистит перья.

      – Рожа у меня плохо выдумана, – говорит Сашка. – Гляди, какая галка нарядная! Дай-ка мне иглу с ниткой, я пуговицу пришью…

      Он вертится, точно обожженный, так вертится, что ветер ходит, сдувая клочья бумаги со стола.

      Потом, стоя у окна и неумело работая иглой, – спрашивает:

      – Был такой король – Лодырь?

      – Лотарь. Зачем он тебе?

      – Смешно! Я думал – Лодырь, от него и пошли все лодыри! Сначала – пойдем в трактир, чаю напьемся, потом – к поздней обедне в монастырь, на монахинек поглядим – люблю монахинек! А – переспектива – это что?

      Он набит вопросами, как погремушка горохом. Объясняю ему, что такое перспектива, и он, не дослушав, рассказывает:

      – Ночью в типографию ввалился этот – фельетонист, – Красное Домино, конечно – пьяненький, как баба, и – пристал ко мне: какие у тебя переспективы?

      Пришив к пиджаку пуговицу выше, чем следовало, он перекусывает нитку белыми зубами, облизывает красные пухлые губы и жалобно бормочет:

      – Лизочка верно говорит, – надобно читать книжки, а то – так и умрешь мужиком, ничего не зная. А – когда читать? Вот и некогда!

      – Ты поменьше бегай за девицами…

      – Али я – мертвый? Не старик же я! Погоди, – женюсь – перестану!

      И, потягиваясь, он сладко мечтает:

      – Женюсь на Лизочке. Эх, и модница же! У нее, брат, платье есть эдакое – барежевое, что ли, – ух! До того она хороша в нем, что у меня даже ноги трясутся. Так бы всю и съел!

      Играя роль солидного человека, я замечаю:

      – Смотри, тебя не съели бы!

      Он самонадеянно ухмыляется, встряхнув кудрями.

      – Намедни у нас в газете студенты спорили: один говорит – любовь дело опасное, а другой – нет, безопасное! Ловкачи! Девицы студентов любят, всё равно как военных.

      Выходим на улицу, – булыжники мостовой, омытые дождем, блестят, как черепа лысых чиновников. Небо загромождено клочьями снежно-белых облаков, среди облачных сугробов гуляет солнце. Крепкий осенний ветер гонит людей по улице, точно увядшие листья, толкает нас, свистит в ушах. Сашка ежится, засунув руки глубоко в карманы промасленных штанов, на нем легкий летний пиджачок, синяя рубаха, истоптанные рыжие сапоги.

      По небу полуночи ангел летел

      – читает он в такт шагам. – Люблю эту штуку! Который написал?

      – Лермонтов.

      – Я его всё с Некрасовым путаю.

      И долго на свете томилась она,

      Желанием чудным полна.

      Прищурив зеленые глаза, он повторяет вполголоса, раздумчиво:

      Желанием чудным полна…

      – Ах ты, господи! Как я это понимаю хорошо! До того даже, что сам бы полетел… «желанием чудным»…

      Из ворот угрюмого дома выходит девушка, празднично одетая, в юбке цвета «бордо», в черненькой кофточке со стеклярусом, в золотисто-шелковом платке.

      Сашка, сорвав с головы измятый картуз, почтительно кланяется ей:

      – С ангелом, барышня!

      Милое круглое лицо девушки ласково улыбается, но тотчас же тонкие брови строго нахмурились и сердитый голосок полуиспуганно говорит:

      – Я вас вовсе не знаю!

      – Так это – ничего! – весело отвечает Сашка. – И всегда так: сначала не знают, потом – познакомятся и влюбятся…

      – Если вы хотите озорничать… – говорит барышня, оглядываясь; улица пустынна, только далеко, в конце ее, едет воз капусты.

      – Мы – смирные! – уверяет Сашка, идя обок с девушкой и заглядывая в лицо ей. – Вижу я, что вы именинница.

      – Пожалуйста, отстаньте!

      Четко щелкая каблуками по кирпичу панели, барышня идет быстрее, – Сашка приостановился и бормочет:

      – Можно, отстал. Гордая какая! Эх, костюма нет у меня подходящего к характеру! Кабы другой костюм, так небойсь заинтересовалась бы.

      – Ты