Светло-серое с голубым. Максим Горький

у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.

      Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху. Нищий мотает головою и гнусаво выводит, с упорством шарманки, унылый мотив:

      – Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте…

      – Пошел к чёрту! – кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.

      Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:

      – На, подавись, подлец!..

      Странно, – в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.

      Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями.

      – Эй, сударыня! – крикнул я в щель переборки между нею и мной. – Вы мне мешаете спать…

      Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова.

      – За что? – спросил я.

      Она убежденно ответила:

      – Вы все – собаки!

      Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:

      – Иди ко мне!

      Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила: