На все четыре стороны. Елена Арсеньева

означало, что ее надо еще немножко поносить на руках по комнате и попеть про крылатые качели, которые летят, летят, летят…

      – Давай другую! – взмолилась Алена. – Я тебе про качели уже раз двадцать сегодня спела!

      – Давай другую, – согласилась Лизонька, перекладывая голову на другое Аленино плечо. – Кунека.

      «Кунека» – стало быть, надо петь про кузнечика.

      – В траве сидел кузнечик, – покорно завела Алена, делая этакое гоу-гоу с ноги на ногу, – совсем как огуречик, зелененький он был, зелененький он был!

      Закончив печальную песенную историю и укладывая Лизоньку, она спросила наконец:

      – Ну что, спатеньки? Пока-пока?

      – Пока-пока, – согласилась Лизонька и вдруг вскочила: – Поцеловать забыла!

      Поцеловались, и, наконец-то, Алена закрыла за собой дверь детской, точно зная, что Лизонька уснула еще прежде, чем голова ее коснулась подушки. Щека еще была влажной от пылкого Лизонькиного поцелуя, и Алена, рассеянно улыбаясь, подумала о том, что дети – это, конечно, чудо… Особенно чужие дети, бурное общение с которыми приносит только радость и скоро заканчивается.

      «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя…» – уныло подумала Алена про себя. Она – одиночка, мизантропка и эгоистка… Хотя весь прошлый год, пока длился ее бурный, феерический роман с тем, о ком она дала зарок больше никогда, никогда не вспоминать, бродили, бродили-таки в ее голове мысли о том, что если бы каким-то чудом она, дама постбальзаковского возраста, детей никогда не имевшая и иметь их не слишком-то желавшая, вдруг, как принято выражаться, залетела… она ведь, пожалуй, родила бы, родила этого ребенка – себе на радость, на последнюю радость в жизни… А что, родился бы такой же черноокий, черноволосый, с такими же голубиными веками, насмешливыми губами, таким же белым лбом… родился бы такой же сердцеед-вегетарианец, как Игорь…

      Алена вдруг захохотала и уронила персик. Оказывается, она уже стояла на кухне и слегка перекусывала. Смейся, паяц, над разбитой любовью… смейся и ешь!

      Нет, после семи – ни-ни, никакой еды! А уже десятый час. Иди лучше возьмись за книжку.

      Она устроилась в гостиной в раритетном кресле (муж Марины, Морис, был помешан на антиквариате и, по мере своих доходов, помешательство свое культивировал, отчего Алене, когда она приезжала в их с Мариной квартиру, казалось, будто она живет в этаком маленьком «ручном» музее), зажгла лампу рядом, включила «Radio «Nostalgie», которое обожала, и углубилась наконец в чтение.

      И немедленно оказалось, что углубиться довольно затруднительно. Прежде всего потому, что в книге не хватало некоторых страниц, другие были оборваны, но самое главное – она была очень странно сброшюрована: вразброс. То и дело приходилось отрываться от чтения и искать продолжение эпизода, лихорадочно листая книгу. Алена, в конце концов, просто впала в исступление от этой бестолковщины и сочла, что чтение этой книжки похоже (а она, entre nous, то есть между нами, была особа сексуально