Мой принц. Лидия Чарская

друг друга уже отошедшие беззаботные отрочество и юность.

      – Что твой отец? Мачеха? Что Большой Джон, о котором ты нам любила рассказывать? Братья? – роняет своим грудным голосом Ольга.

      – Они все здоровы, – говорю я, – все живы и здоровы… кроме Большого Джона. Большой Джон утонул в Неве.

      Ольга молчит подавленно. Она знала милого юношу, друга моей юности. Она видела его в институте, где он посещал меня и где перезнакомился со всеми моими товарками по классу.

      – А у меня есть теперь маленький принц и еще рыцарь Трумвиль в далекой Сибири, – прибавляю я.

      – Ты все та же неисправимая мечтательница и шалунья, какою была в институте, – говорит она с милой и грустной улыбкой. – Все у тебя принцы да рыцари… Догадываюсь: рыцарь – твой муж, а принц – ребенок. Ведь верно?.. А вот я со дня смерти мамы так несчастна, милая Лида! Одно только искусство меня может воскресить.

      Нас толкают немилосердно. Классная дама кричит:

      – Mesdames, вы поговорите после. Будьте добры сойти вниз…

      – Совсем как в институте, – шепчу я, пропуская Ольгу вперед.

      – Заметь, и форма та же, что у наших классных дам.

      Наш разговор прерывается громким приказом.

      – Господа! На сцену!

      Я спускаюсь об руку с Ольгой по лестнице и попадаю в какой-то коридор, снова поднимаюсь на четыре ступеньки и сразу оказываюсь на подмостках большой, совершенно пустой сцены, оцепленной двумя рядами стульев. Когда мы появляемся с Ольгой, большая часть стульев уже занята. Полненькая классная дама неутомимо хлопочет.

      – Садитесь, господа. Занимайте места. Не задерживайте начальство.

      Тут только я вспоминаю, что помимо сцены существует зрительный зал по ту сторону рампы. Поворачиваю туда голову и замираю. Десятки биноклей направлены на сцену. Оживленный говор, пестрота, нарядов сногсшибательные шляпы с колышущимися на них перьями, подвижные бритые лица актеров и, наконец, первый ряд, занятый администрацией и «светилами» нашей образцовой сцены, – все это смешалось в моих глазах.

      У меня закружилась голова и подкосились ноги.

      Ольга подхватила меня за талию и усадила на стул.

      – Можно ли волноваться таким образом! Ведь головы не снимут! – увещевает она меня.

      – Лотос, – шепчу я ей на ухо по старой институтской привычке, – да ведь нам с тобой срезаться нельзя…

      – Понятно!

      – Значит, надо выдержать обязательно, – говорю я так громко, что соседка слева, оказавшаяся красавицей-блондинкой, развязно болтавшей наверху в коридоре, презрительно щурится на меня сквозь лорнет.

      Звонок колокольчика дает новое направление моим мыслям.

      Там, в зрительном зале, с одного из кресел поднимается знакомая уже мне фигура в синем вицмундире. Это инспектор драматических курсов Виталий Прокофьевич Пятницкий. В его руках большой листок – в нем помечены фамилии экзаменующихся.

      – Господа! Милостивые государыни и милостивые государи! – говорит он твердым, точно чеканящим голосом. – Из ста