Милочка. Павел Засодимский

и сидела у стола на своем обычном месте – в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем – вязаньем чулка.

      Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, – по институтской привычке, – держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, – вообще же смотрела поверх очков…

      Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.

      Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…

      – Сударыня! Фома возвратился из Березовки, – объявила горничная Дуняша, входя в столовую.

      – Ну, что ж! Никто не приехал? – не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.

      – Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, – потому работы…

      – Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, – нетерпеливо перебила старуха.

      – Нянька приехала… Протасьевна! – продолжала докладывать Дуняша. – Письмо к вам есть… только оно у барышни…

      – Как у барышни? Да барышня-то где же? – уже с недоумением спросила старушка.

      – Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…

      – Господи, Боже мой! – воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. – Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, – с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, – старую дуру!

      Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, – по старинному, – с низкими поклонами подошла к бабушке.

      – Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? – мягким, сладеньким тоном заговорила няня.

      – Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? – напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.

      – Да ничего, матушка… слава Богу! – слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.