Посмотри в калейдоскоп. Людей неинтересных в мире нет. Лариса Агафонова

p>И нет планет, похожих на неё.

      Евгений Евтушенко

      Оглавление

      ТАТКА-ХУДОЖНИЦА

      Вся эта маленькая повесть —

      попытка догадаться,

      как вершит Художник тяжкий поиск

      и что живет в его зрачках.

      Белла Ахмадулина

      – Татка, зараза такая, ты опять проспала, ути-куры не кормлены, а она дрыхнет, бездельница, – хриплый голос снова вырвал Татку из нервного забытья.

      – Встаю, уже встаю, – привычно, самой себе, пробормотала женщина, помотала головой, села на кровати и открыла выцветшие от времени, но всё ещё голубые глаза.

      Старый сон, как будильник, поднимал Татку с постели последние вот уже, страшно сказать, почти шестьдесят лет. Поначалу она пыталась с ним бороться: закрывалась подушкой, запивала спиртным, заглушала криком сына, а потом раннего внука, – ничего не помогало; снова и снова голос отца будил Татку каждое утро.

      Татке шестьдесят пять, она легка на подъем, бодра и весела, как и тридцать лет назад. Лишь морщинистое лицо и покрытые пигментными пятнышками руки выдают возраст.

      Наташей её никогда не называли. Весь свой немаленький век она – Тата, Татка, Татуся. Хотя нет, в дипломе художественного училища записано – Наталья Дмитриевна Вострякова. Да уж, и Востряковой она уже давно быть перестала. Как будто всё это случилось в другой жизни: художественное училище, любимый, единственный и неповторимый муж и грандиозные планы на будущее.

      В жизни она так и осталась Таткой, даже внуки называют ласково Таточкой, Татусей, но никогда бабой Наташей.

      Старый, надоевший, знакомый до мельчайшей картинки сон, вернул Татку в детство. Она редко поддавалась ностальгии: слишком больно было осознавать, что жизнь-то, поди, клонится к закату, слишком горько рассматривать в калейдоскопе лет своё прошлое… А сегодня накрыло полотном потрескавшихся воспоминаний, и не выбраться, ни вздохнуть.

      До пятнадцати лет Татка с отцом и младшим братом прожила в деревне. Старый саманный домик с глиняным полом, низкий потолок, маленькие полуслепые окошки, неожиданно богатые резные ставни и запахи: свежего парного молока, влажного навоза и цветущих яблонь, – стоит закрыть глаза, и перед глазами стоит картинка из далёкого детства.

      Таткин отец, дядя Митя, как величала его вся деревня до самой смерти, был плотником. Тысяча девятьсот тридцатого года рождения, он не участвовал в Великой Отечественной войне, хотя и хлебнул лиха в страшные, кровавые, голодные годы в оккупации. Но аккурат в мае тысяча девятьсот сорок пятого, когда вся страна, покалеченная, но не сломленная, выдохнула полной грудью, нарвался в поле на оставленную фашистами мину и остался без ноги…

      Каково это, деревенскому пацану, единственной надежде и опоре овдовевшей матери и трёх младших сестёр, в одночасье оказаться обузой? Стать нахлебником, пусть и временно? Заставить мать снова лить слёзы? И самому выть от боли и беспомощности?

      Татка иногда, когда отец крепко принимал на грудь и позволял себе говорить о прошлом, жалела его как маленького, баюкала у себя на груди, рассматривая на знакомом морщинистом лице полустёртые черты лопоухого, загорелого до черноты, худющего мальчишки, попавшего в беду.

      Из рассказов тёток, отцовых сестёр, Татка знала, что их Митька, кусая губы до крови, чтобы не орать от боли, в самодельном деревянном протезе, пахал и косил, ставил забор и клал саманные кирпичи, восстанавливая покосившуюся хату. По ночам не мог уснуть, втирая в пылающий огнём обрубок ноги пряные травы, приготовленные сельской знахаркой, столетней бабкой, выходившей десятки раненых во время войны.

      Несмотря на увечье, он слыл завидным кавалером в деревне, парней ведь после войны почти не осталось, выбор и без того невелик. А что без ноги, так это ничего. Голова ведь на месте, руки работящие, спина крепкая. Только Митька, пока двух сестёр замуж не пристроил (младшая Танька так и осталась в девках), сам не женился. Дождалась его школьная зазноба, Таткина мать, Валя, родила одного за другим двух детей, Татку и Витьку, да и померла вторыми родами. И остался Митька один с двумя детьми на шее. Сёстры, конечно, брата не бросили, младшего Витьку и вовсе выходили, выкормили, Татку женским премудростям научили, да только без матери всё равно несладко. Мачеху в дом Митька не привёл, как сказал сразу: «Сами справимся», – так и прожил бобылём весь свой век.

      Отец работал плотником, умел починить или сделать заново всё, начиная от табуретки и заканчивая узорчатыми воротами перед правлением колхоза. Татка росла помощницей, к шести годам лихо управлялась на кухне, скребла пол и мазала саманные стены дома. Витька же, сто раз лупленный отцом за безделье, так и норовил убежать с друзьями на реку или в лес, опасаясь родительского гнева и тяжёлой руки, возвращался затемно, просачивался на полати и затихал, как мышка. Татка, жалея брата, оставляла ему еду и тихонько кормила непутёвого мальца. Так и выросли