Ленин. Леонид Млечин

были забиты ранеными, – вспоминал Александр Вертинский. – Людей не щадили. Цвет русской императорской гвардии был почти истреблен. У нас, в санитарном поезде, солдаты молчали, покорно подставляли обрубки ног и рук для перевязок и только тяжело вздыхали, не смея роптать и жаловаться.

      С фронта везли и везли новые эшелоны калек – безногих, безруких, слепых, изуродованных шрапнелью и немецкими разрывными пулями. Все школы, частные дома, где были большие залы, институты, гимназии, пустующие магазины – все было приспособлено под госпитали.

      Трон шатался… Поддерживать его было некому. Ходили чудовищные слухи об измене генералов, о гибели безоружных, полуголых солдат, о поставках гнилого товара армии, о взятках интендантов. Страна дрожала, как от озноба, сжигаемая внутренним огнем».

      «Среди дел “специального” характера, – вспоминал один из руководителей городского жандармского управления Александр Павлович Мартынов, – мне помнится дело о педерастии среди некоторых членов гвардии военного округа. Военное начальство не пожелало огласки в столь скандальном деле, и путем негласных соглашений между представителями высших сфер было решено установить виновность и личность участников этого сексуального уклона путем осторожного и негласного жандармского расследования.

      Дело это возникло по заявлению какого-то нижнего чина одного из гвардейских петербургских полков, втянутого в компанию молодых офицеров-педерастов. В первоначальных данных не было никаких нитей, по которым можно было размотать клубок; неясно было, что и как надо сделать, чтобы приоткрыть завесу, скрывавшую и место происшествия, и его участников. Были какие-то неясные указания на какой-то трактир, где будто бы и происходили предосудительные встречи офицеров-педерастов с вовлеченными ими в ненормальные отношения нижними чинами…

      Я достал у приятелей штатское платье и отправился за указанную заставу в стоявший у дороги трактир. После удачного разговора с хозяином заведения я имел на руках все описание этого неприятного дела. Мой доклад начальнику управления и порадовал его, и озаботил: раскрывались имена некоторых довольно известных фамилий, и дело грозило дальнейшими разоблачениями… Все дело было у меня взято начальником управления, который и закончил его после каких-то негласных совещаний с военным начальством».

      После первых двух лет войны воодушевление и восторг испарились. Многие стали терять веру в справедливость войны, особенно когда она стала превращаться в войну техники. Молодежь чувствовала себя удручающе: залитая кровью земля, гниющие на поле боя трупы, ядовитые газы, от которых некуда было деться. Люди искали спасения от войны, пытались заглушить страх.

      «В Москве один за другим вырастали новые и расширялись старые рестораны и кафе, – вспоминал современник. – В пику французски-фрачному “Эрмитажу” и старозаветно-купеческому Тестову в самом центре Москвы, на Арбатской площади, отстроилась полюбившаяся москвичам “Прага”». Здесь чаще, чем в других