Быть!. Иннокентий Смоктуновский

расходиться. Уехал…

      К счастью, живем мы не под стеклянным колпаком. Живем в среде таких же, как мы сами. Стараемся воспитать в себе то, что привлекает в других, так же, как они, возможно, чем-то пользуются нашим. По тому, что ты вбираешь и вобрал, можно судить, кто был рядом с тобой, кто знаменовал твой мир, с кем ты делил горе и кто тебе поведал о своем счастье, о котором русский человек не кричит – тут он так же целомудрен, как и в беде.

      В последний раз мы виделись на «Мосфильме». Он сидел в автобусе. Группа готовилась ехать на натурную съемку. Кого-то ждали, никто не высказывал недовольства – на студиях это стало нормой. Увидев меня, он вышел.

      Раньше я довольно часто замечал, что он смотрел на меня как-то изучающе. Сначала это раздражало, коробило, а потом не то я привык, не то он прекратил эти смотрины, а может, смотрел, но не столь явно. И теперь вдруг он опять глубоко и тихо вглядывался в меня. Мы давно не видались, и не хотелось огорчать его замечанием.

      – Ты давно в Москве? – спросил он.

      – Да вот, поди, уж неделю безвыездно.

      – Не даешь о себе знать… Хорош!

      – Закрутился… Пока не очень идет, не могу набрести на нужное, в мыслях и заботах уходит все время.

      – Походка эта – твоего нового героя, что ли?

      – Да… даже не заметил…

      – Все прикидываешься! С тобой хочет познакомиться наш актер Закариадзе.

      Из машины вышел пожилой, совсем седой мужчина; я не видел фильма «Отец солдата», но слышал о вдохновенной работе Закариадзе и сказал ему об этом.

      Женя по-доброму раскатисто засмеялся.

      – Я говорил вам, он тюкнутый. Это Закариадзе, да другой. То его брат.

      Немного посмеялись неловкости минуты.

      – Как твои? Соломка? – сказал он потом.

      – Хороши. Филипп очень вытянулся, похож на пшеничный колосок – весь желтый и длинный. Не хочет учиться музыке, никакого уважения ко мне. Машка – прелесть! Глядя на меня, говорит что-то вроде «ге», а что она хочет сказать, не совсем понимаю, думаю – лучшее. Соломка очень не хотела, чтобы я снимался здесь, наверное, устала ждать. Что у вас? Как Дзидра? Кого ждете?

      – Я парня, а Дзидра – она говорит, что ей все равно, лишь бы все прошло благополучно.

      По-прежнему он смотрел в упор.

      – Ты извини меня, дорогой, но если будет мальчишка, он будет Кешкой. Девчонку жена назовет.

      Помню: в висках застучало до испарины.

      – Ох ты!.. Спасибо, я рад…

      – Ты тут ни при чем! Это мы в честь папы римского Иннокентия.

      – Будет тебе!..

      Договорились о встрече. Я пошел, оглянулся – он так же тихо смотрел на меня. Я приветно махнул рукой. Никакого впечатления. Словно не ему. Долгий, глубокий, ничего не высказывающий, какой-то замкнутый взгляд, как бы не на меня.

      Я развернулся совсем и спросил глазами:

      «Что-нибудь случилось?»

      И только на это опять молчаливое:

      – Нет-нет, ничего, все в порядке. Будь здоров.

      Я