Шабры. Максим Горький

е задаток получил с него, купил своему парнишке Федьке сапоги, девчонкам – по платку, жене – покрышку на шубу, потом разных городских гостинцев. И не раз он уже мечтал дорогой, как это он приедет домой, ребятишки обступят его и будут ныть:

      – Тя-атенька, покажи, чай, чего привёз?!

      Жена тоже будет довольна. Потом сядут пить чай. Придёт кто-нибудь из знакомых и станет спрашивать насчёт города, как там цена на хлеб стоит, много ли его, и нет ли какого разговору насчет земли.

      – Стой, дурёха! – прикрикнул Комов на лошадь. У неё была стёрта хомутом кожа на плече, и она шарахнулась в сторону, когда Комов стал поправлять хомут. С холма пред Комовым развёртывалась широкая картина, выписанная тусклыми, как бы выцветшими красками осени.

      Прозрачный воздух открывал далёкие горизонты, во все стороны тянулись пустынные, щетинистые поля. Кое-где на них возвышались копны хлеба, зелёные полосы озимей резко бросались в глаза, маленькие рощи были расцвечены в краски, ярко-рыжеватые одинокие деревья и кусты стояли среди полей, почти уже оголённые ветром осени. Дороги тёмными лентами вились по полям. И на всём лежал этот странный, как бы пропитанный туманом колорит старых, выцветших от солнца картин.

      Солнце лило с безоблачного неба на эту холмистую равнину холодный свет, и меланхолия увядания не оживлялась этими неласковыми лучами. Точно в солнце угасли страсти, и оно светит земле по обязанности. И в резких порывах ветра чуялось холодное веяние зимы.

      Комов посмотрел на всё это и вздохнул. Просто так вздохнул – без грусти и без удовольствия. Более сорока раз встречал он в своей жизни осень, самое сытное время для мужика. Он впрыгнул на телегу, ударил лошадёнку вожжами и крикнул ей:

      – Н-но, шагай, милая!

      До деревни осталось вёрст с двадцать, а солнце уже было низко.

      – А не подвезёшь ты меня малость, добрый человек? – раздался спокойный, немного хриплый голос сзади Комова.

      Он даже вздрогнул. За задок телеги держался рукой высокий человек в толстом рваном пальто, подпоясанном красным кушаком. На голове у него была плотно надета меховая шапка с наушниками, в руке он держал здоровую палку из берёзы с обделанным на конце корнем, величиной с мужицкий кулак. Лицо его было как будто знакомо Комову, Когда Комов обернулся и взглянул на него, тот поклонился ему, а Комов ответил на поклон нерешительно и с некоторой тревогой сказал:

      – Пристала лошадёнка-то у меня…

      – Да ведь дорога-то под гору…

      – Оно так… Садись ин, для бога… Садись вот, рядом-то.

      Тот положил вдоль телеги свою палку, сел на неё и, сунув руку за пазуху, улыбаясь, сказал:

      – Ну, вот и спасибо… Вёрст пяток с костей долой.

      Потом вынул кисет и, наклонясь над ним, стал набивать трубку. Тревога Комова несколько уменьшилась, когда попутчик положил свою палку, и он стал соображать, где это он видел такого человека? Думая об этом, он думал также и о том, что местом они едут глухим и что, хоть и слышно, как молотят в Осинках, но, ежели кричать придется, – едва ли кто услышит. Осторожно запустив левую руку в карман штанов, он набрал в руку штуки четыре крупных медных денег и крепко сжал их в пальцах. В случае чего – всё-таки тяжелее ударишь.

      Пожалуй, этот парень помоложе лет на десять, да и посильнее его – вон шея-то какая!

      А парень курил трубку, спокойно смотрел вокруг и молчал, болтая ногами в новых лаптях и онучах.

      – Далече тебе? – спросил Комов, искоса следивший за ним.

      – До Сояновки…

      – Н-ну? А я ведь сам сояновский, – с удовольствием вскричал Комов. Коли этот человек едет в одну деревню с ним, – значит, никакого греха не может быть… – Ишь ведь… К кому же ты… по каким делам, собственно? То-то я тебя как бы видал где, лицо у тебя будто знакомо мне… Ты в батраках у Сизова купца не живал ли?

      – В батраках я не живал, – вполголоса ответил попутчик и, спрятав трубку в карман, поднял несколько шапку со лба.

      – Та-ак, – сказал Комов, – значит, по своим делам? Чьих же ты будешь?

      Тогда попутчик тихонько засмеялся и негромко сказал:

      – Эко память у тебя какая стала, Игнат Иваныч! Больше тридцати годов мы с тобой бок о бок жили и землю тоже рядышком всегда ковыряли… А пяти годов не прошло – и забыл ты шабра…

      – Тпру-у! Стой! – вдруг зашептал лошади Комов, дёргая её вожжами, хотя она уже встала. У него сразу вспотел лоб и шапка съехала на затылок. И ему казалось, что доносившийся издали шум молотьбы раздается теперь в его груди и голове.

      – Николай! – схватив шабра за плечо, зашептал он с ужасом на лице, оглядываясь вокруг, прислушиваясь и вздрагивая. – Как же ты? Ведь на двенадцать лет тебя?.. Сбёг, значит? Ах ты… как же это? а? Я-то… посуди сам…

      – Ты не бойся, – спокойно сказал Николай, ударяя своего шабра по колену и посмеиваясь. – Ничего не будет… ни тебе… ни кому… Я сбежать-то сбежал, но хватиться меня не могут там… Так устроено. Ведь розыска обо мне не было?

      – Не было, брат, не было, но что-что… А всё-таки – разве можно этак, без