Крапивники. Илья Салов

кий земский фельдшер, Михаил Михайлыч Тюрин. Стоило только прослышать ему о приезде моем на хутор, находившийся верстах в десяти от села Колычева, как Михаил Михайлыч немедленно являлся, поздравлял с приездом. Справлялся о состоянии здоровья и заводил речь об охоте. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, с небольшими черными усиками, которые он постоянно подгрызал зубами, и черными же густыми волосами. Волоса эти не давали ему покоя; они поминутно сваливались ему на лоб, почему он поминутно же отмахивал их назад. Это отмахивание и затем беспрестанное поддергивание спускавшихся панталон составляли весьма характерную особенность его манер, так что представить себе Михаила Михайлыча без этих отмахиваний и поддергиваний было делом невозможным. Михаил Михайлыч был фельдшер искусный, набивший руку возле докторов, но весьма небрежно относившийся к своим обязанностям. Он как-то льнул к помещикам. В домах помещиков, у которых случались больные, он готов был жить по целым неделям, не спать по целым ночам, приходивших же к нему больных, крестьян гонял чуть не в шею. И не потому, чтобы Михаил Михайлыч был жаден, корыстолюбив, а только потому, что в домах помещиков он встречал приличное угощение и мог поболтать. Бывало, встретишь его едущим на тележке и спросишь: «Куда?» – «К Андрею Спиридонычу, все дети хворают!» А возле домика его, бывало, целая толпа мужиков и баб. «Чего же вы ждете? – спросишь их, бывало: – ведь фельдшер уехал!» – «Он посулил сейчас вернуться! – отвечает толпа, – подождать приказал!» И ждет, бывало, эта толпа Михаила Михайлыча вплоть до поздней ночи и, не дождавшись, расходится по домам.

      Чуть, бывало, прихворнешь, так в ту же минуту за Михаилом Михайлычем, и он немедленно являлся.

      – Что такое с вами? – спросит, бывало, становясь у притолки, отмахнув волосы и поддернув панталоны.

      – Нездоровится что-то…

      – Что же именно вы чувствуете?

      – Да так, скверно как-то…

      – Позвольте язычок.

      И, посмотрев на язык и даже слегка пощупав иногда его мизинцем, проговорит:

      – Н-да-с, налетец есть… А как насчет пищеварения… стул имели-с?

      – Нет.

      И, опять отмахнув волосы и поддернув панталоны, он прибавлял: – Сию минуту-с я лекарство составлю-с…

      – Да что это со мной? – спросишь его, бывало.

      – Ничего особенного нет-с, так, маленькое раздражение двенадцатиперстной кишки.

      Раздражение кишки этой, воспаление слизистой оболочки и надкостной плевы были излюбленные им болезни, но тем не менее он все-таки вылечивал и потому пользовался доверием. Охотник был великий Михаил Михайлыч участвовать и на похоронах своих пациентов. Чуть, бывало, умрет кто-нибудь из чистых его больных, как он немедленно являлся, плакал, делал перед покойником земные поклоны, а при выносе подхватывал гроб и усердно тащил его в церковь и на кладбище.

      – Нельзя-с, – говорил он. – Последний долг отдать надо-с…

      Вот этот-то Михаил Михайлыч, прослышав о прибытии моем на хутор, явился однажды ко мне.

      – С приездом-с, – проговорил он. – Здоровы ли?

      – Ничего, благодарю, слава богу…

      – Слава богу – лучше всего-с. А я к вам по делу-с…

      И Михаил Михайлыч засмеялся тоненьким смехом.

      – Что такое?

      – Уток много очень на графских болотах; поохотиться не хотите ли?..

      – С большим удовольствием; только у меня собаки нет.

      – Собака у меня есть отличная; мне Николай Федорович подарил; я у него детей лечил, – он мне и подарил. По красной дичи, точно, не годится – горяча очень, а по уткам – золото! Послушная, вежливая… куда угодно посылайте, полезет, слова не скажет… Так вот-с, приезжайте завтра пораньше ко мне, и отправимся.

      И Михаил Михайлыч принялся раскланиваться.

      – Вы куда же? – спросил я. – Погодите, побеседуем;..

      – Нельзя-с: Александр Александрыч присылал, сегодня к ним доктор Константин Игнатьич приедут из Тамбова, так я должен быть там-с.

      – А водочки?

      Михаил Михайлыч поддернул панталоны, погрыз усы и улыбнулся.

      – Водочки, ничего, можно-с: это не вредно…

      На другой день часов в пять утра я был уже у фельдшера. Он стоял возле своей аптечки и составлял какое-то лекарство.

      – Сейчас, сию минуту-с, – проговорил он, взбалтывая пузырек. – Вот только лекарство сделаю-с.

      – Кому это?

      – Да вот его матери, – проговорил он, указывая движением головы на робко прижавшегося в угол мальчугана с истомленным, болезненным лицом и одетого в какую-то женскую кацавейку. – Мать у него больна, он и пришел за лекарством.

      И тут же, обратясь к мальчику, проговорил, подавая пузырек:

      – Ну вот, на, беги скорей; через час по столовой ложке. Слышишь, что ли?

      – Слышу.

      – Ну, валяй.

      И, обратясь ко мне, проговорил:

      – Дигиталису намешал – пускай пьет…

      Мальчик завозился, уцепил