Клотильда. Николай Гарин-Михайловский

движущихся глаз. Нестерпимый запах трупа говорил о том, что он уже давно здесь. Почему он здесь, какая тайна произошла тут? Что пережил он в свои последние минуты?

      Задумался и сидит, точно все еще вспоминает свою далекую родину, близких сердцу… Столько тоски было в его позе, столько одиночества.

      – Это погонщик – вероятно, припадок здешней лихорадки, – сказал Бортов, – трех-четырех припадков довольно, чтобы уложить в гроб любого силача, а этот был и без того, как видно, изнурен.

      Я слушал. Казалось, слушал и покойник – напряженно, внимательно. Слушали деревья, ветви, трава, голубое небо – все слушало в каком-то точно страхе, что вот-вот откроется то таинственное, что происходило здесь, и узнают вдруг люди страшную тайну.

      Но Бортов уже проехал дальше, бросив:

      – Надо будет сказать окружному, чтобы убрали… – И, помолчав, прибавил: – Это хорошая смерть.

      – Что? – переспросил я, занятый мыслями о судьбе погонщика.

      – Говорю: это хорошая смерть.

      Он так холодно говорил.

      – В смерти мало хорошего, – ответил я.

      – Смерть – друг людей.

      – Предпочитаю живого друга.

      – Живой изменит.

      И резонанс его голоса зазвучал мне эхом из пустого гроба. Какое-то сравнение Бортова с тем покойником промелькнуло в моей голове.

      Если сильный, умный Бортов говорил так, что делать другим? И почему он говорил так?

      На той стороне реки Мандры я остановил лошадь, чтобы попрощаться с Бортовым.

      – Едем в город, – сказал с просьбой в голосе Бортов.

      Я только нерешительно, молча показал на свою голую голову.

      – Да ведь вы в шапке, надвиньте больше на уши, – кто заметит?

      Я колебался. Солнце уже село. Мертвые фиолетовые тона бороздили море и темным туманом терялись в отлогом и песчаном необитаемом побережье.

      В город тянуло, – хотелось жизни, а там назади еще сидел и словно ждал меня, чтобы рассказать и передать мне свою смертную тоску, покойник.

      – Едем, – согласился я.

      И после этого решения и я и Бортов вдруг повеселели, оживились. Вспоминали наше инженерное училище, учителей и весело проболтали всю остальную дорогу до города.

      В квартире Бортова нас встретил немного смущенный Никита.

      – А я сейчас верхом хотел ехать: прибежал на пристань, а катер перед носом: фьють…

      – Я, значит, там один бы сегодня сидел?

      – Ну, так как же один? – отвечал Никита, – опять же удвох бог привел.

      И успокоенным голосом Никита сказал, как говорит возвратившаяся из города нянька:

      – А я вам, ваше благородие, турецкую шапочку купив, щоб с голой головой не ухватить якой хвори.

      И Никита вынул из одного из свертков голубую феску.

      – Глаза у вас голубые и хвеска голубая.

      Когда я надел и посмотрел в зеркало, Никита сказал:

      – Ей-богу же, хорошо.

      Бортов, уже опять обычный, окинул меня взглядом и сказал:

      – Так и идите.

      Так я и пошел в кафешантан.

      Опять