Когда-то. Николай Гарин-Михайловский

совсем другое… Лучшее или худшее? Лучшее уже потому, что оно неведомое, новое, от которого захватывает дыхание и кажется, что растут крылья.

      Стой!

      Мы приехали.

      Знакомая уже лестница, тепло, свет, запах новой стройки.

      Ее маленькое ухо, то, которое с моей стороны, в огне и кажется прозрачным. Снежинки тают на волосах и горят, как бриллианты. Она иногда поворачивается и смотрит на меня, и свежий румянец оттеняет ярче и белизну лица и блеск черных больших глаз.

      – Порядочно натратили? – спрашивает она, нажимая звонок.

      – О, это из тех денег, которые для этого и предназначены.

      – И много предназначено?

      – Дядя подарил мне билет в тысячу рублей, и он весь будет так истрачен.

      – Ведь вы сразу всё истратите. Лучше отдайте мне и я буду давать вам по частям.

      – С наслаждением.

      И я, опустив пакеты, хотел достать билет.

      Она остановила меня и сказала:

      – Потом.

      Она рассмеялась, и я рассмеялся.

      Дверь отворил сам муж и стоял в халате, согнувшийся, с открытым ртом. В зеркале напротив отражались мы все: он, она и я.

      Контраст большой: там смерть, здесь жизнь.

      – Если бы я его не удержала, он купил бы весь магазин… Ему дядя подарил тысячу рублей, и я их беру у него под свою опеку.

      – Так, так, – не то улыбаясь, не то показывая зубы говорил муж, пятясь и кутаясь в свой халат.

      В столовой на чистой скатерти уютно шумел горячий самовар, стоял чистый чайный прибор и Наталья Александровна, заваривая чай, говорила, что с удовольствием напьется чаю.

      Я развязывал пакеты, а муж сидел, стучал ногтями о стол и с полуоткрытым ртом, с любопытством следил за содержимым в пакетах.

      Потом стали пить чай и есть.

      Наталья Александровна опять ушла в свой мир, рассеянно прихлебывала из чашки и почти ничего не ела.

      Муж ел много, с аппетитом, и икру, и рябчики, и сыр, и фрукты, и пирожные. Ел руками и на замечание жены, что ему вредно, отвечал рассеянно:

      – Ничего, матушка.

      II

      Дни пошли за днями. Я свой последний год ходил в университет, ездил с Натальей Александровной в театр, катался с ней по островам. Она до безумия любила быструю езду, любила острова.

      – Боже мой, как прекрасны они весной, – говорила она, когда мчались мы с ней, и с обеих сторон, наклонившись под тяжестью снега, стояли высокие ели, а там, в просвете между ними, голубое небо сверкало, и мерзлый снег хрустел, и снежная пыль осыпала нас, – как чудны они весной, когда распускаются береза и душистый тополь.

      В общем, впрочем, говорила она редко. Обыкновенно же, точно просыпаясь, бросала несколько слов и опять погружалась в свои мысли или чувства и ощущения.

      Я был говорливее и уже успел рассказать про себя все, что знал.

      Она молчала, слушала и думала.

      Мы не сговаривались, но оба мужу не говорили ничего о наших поездках.

      Она только как-то бросила мимоходом:

      – Мы