Заклинатель джиннов. Михаил Ахманов

провалила Лажевича.

      Лица у них вытянулись. Мой тон сделался проникновенным, как у миссионера, мечтающего окрестить папуасов.

      – Грех радоваться чужой беде, юноши. А еще большийгрех радоваться напоказ. Так что помалкивайте в тряпочкуи помните, что сказано поэтом: как сам ты поступаешь с божьей тварью, того же жди себе и от людей.

      И вот тут они меня уели: переглянулись, усмехнулись, и Паша Руднев на правах лидера сказал:

      – Мы, Сергей Михайлович, не тому радуемся, что Юрика завалили, а единственно торжеству справедливости. Чтотакое, в конце концов, Лажевич? Длинные уши, а междуними болтается длинный-предлинный язык… А справедливость – нечто гораздо большее. Разве не так?

      Интересное выдалось утро! Второй раз меня приложили фейсом об тейбл!

      Зазвонил телефон, и я, скрывая смущение, потянулся к трубке.

      Это была Танечка: двадцать лет, рыжеватые кудряшки, милый вздернутый носик, соблазнительная фигурка плюс полная сексуальная раскрепощенность. Впрочем, на последнее обстоятельство мне жаловаться не приходилось.

      – Сергей Михайлович уже прибыл? – проворковала трубка.

      – Прибыл, – доложился я. – У телефона собственной персоной.

      – Ты, Сережа? – Голос в трубке сделался еще нежней. – Вил Абрамыч просит тебя зайти. В любое удобное время.

      Удобное время было как раз сейчас, и я, буркнув: «Шеф вызывает» – повернул к дверям, спустился этажом ниже, проследовал коридором и вошел в крохотную приемную. Танечка одарила меня лучезарной улыбкой. Характер у нее был по-современному легкий; она влюблялась и расставалась с мужчинами, по не держала на них зла.

      – Как он? – Я скосил глаза на дверь, что вела в берлогу Вил Абрамыча. Вопрос, в общем-то, лишний; Эбнер не относился к тем начальникам, что ставят подчиненных на ковер со спущенными штанами.

      Танечка состроила озабоченную гримаску.

      – Печален, Сережа. Хоть ты его не расстраивай.

      – С чего бы? Я даже на вчерашний семинар не пришел.

      – В том-то и дело, – с усмешкой Джоконды обронила Танечка.

      Размышляя над этим замечанием, я шагнул в маленькую комнатку, заваленную книгами, рукописями и пыльными стопками журналов. Вил Абрамычу было под семьдесят, и относился он к старой научной породе: бумага была ему милей компьютерных дисков. Собственно, звали его не Вил, а Вилен[17], и всю свою жизнь он маялся с этим именем. Раньше поглядывали на него косо: Вилен, а беспартийный!… Нынче поглядывали с иронией: надо же, Вилен! Но шеф, при всем своем добродушии, был человеком крепкой закалки, не помышлявшим о каких-либо метаморфозах – к примеру, в Вильгельма или в Вениамина.

      Он поднял на меня выцветшие глазки, что прятались под седыми кустиками бровей, и кивнул на стул.

      – Здравствуйте, Сережа. Присаживайтесь. Кофе хотите?

      С этого начинался любой разговор с любым сотрудником, хоть с профессором, хоть с юным бакалавром. Вежливость Вил Абрамыча была столь же естественной, как зонтик

17

Вилен – от Владимир Ильич Ленин; одно из имен коммунистической эпохи, коими счастливые родители чтили Великого Вождя пролетариата. Было распространено в среде российской интеллигенции, желавшей к оному пролетариату примазаться (прим. Сергея Невлюдова)