Алатырь. Евгений Замятин

хочешь, так ты меня ублажила.

      – Уж коли милость твоя такая, так нельзя ли, отец, Костюньку мово в люди бы вывесть? В чиновники то есть. Хороший он малый, да только вот…

      – Что – только?

      – К сочинениям пристрастен. Сочинения, батюшка, все сочиняет, и день – и ночь, и сидит – и сидит, уж такое мне горе. Да вот глянь-ка, милостивец.

      Покопалась за пазухой, вытащила Потифорна прошение, сочиненное Костюней на случай неизвестного благодетеля.

      – Мм… да, скоропись хорошая, – поглядел исправник.

      «Прошение. Я обладаю естественной любознательностью ко всему ученому миру, в связи чего решил подготовить себя к литературной службе. И просьба к помощи, ввиду неимения аванса, прямо посещать училищную скамью.

      Моя краткая биография из жизни: я воспитан в кругу нежных забот единственной матери, но не могу отплатить ей тем же, и хотя бы к старости лет ей пожить развязно.

      Вот прискорбный факт покинутых сирот. Подпись: Константин Едыткин».

      Походил исправник, подумал. Прошение – ничего, забористое, надо бы малого устроить, как-нибудь надо бы…

      – Ну, а что, например, ежели мы его на телеграфиста приготовим, а? Глафира моя – она ведь по этой части.

      – На телеграфиста? На чиновника? – затряслась Потифорна.

      – Ну да, на чино…

      И кончить исправник слова не успел, как Потифорна в ноги – кувырк. Только и видать: пучочек седых волос на затылке да куча старушечьего темного платья. Искусница Потифорна – поклоны бить.

      2. Кошка Милка исправницкая

      Поутру на Покров нашлась кошка Милка исправницкая. Теперь лежала белая Милка в Глафириной комнатушке на антресолях, лежала – и молоком кормила своих четырех младенцев. Мурлыкала, жмурилась, вся извивалась белая Милка, сладко терзаемая четверкой розовых ртов.

      Так это пронзило Глафиру, так затомилась, вся нецелованная, так запросила грудь касаний нежного рта, что хоть на стену лезь. А стены – гладкие, нет ни сучка, ухватиться не за что.

      И вдруг нашла, ухватилась: вспомнила – толковал вчера исправник про какого-то Костю. Господи, может, Костя этот самый… Загорелось – сейчас же, сию же минуту туда поехать.

      Для праздника, для Покрова, последний раз грело солнце. В завалящем проулке мирно купались куры в кучах назолу. Потифорна пред окошком читала акафист Пресвятой Богородице.

      И вот – неслыханное дело – загремел тарантас в проулке. Ахнули куры, брызнули из-под копыт, акафист полетел на пол со страху.

      «Батюшки, барышня исправникова! А дом не прибрат, а Коська – обормот чистый…»

      Кинулась Потифорна к Косте с новым пинжаком:

      – Да руки-то, оголтень, тьфу… Руки-то суй скорей!

      И обернувшись к двери – соловьем тотчас же:

      – Ма-атушка-барышня! Радость-то нам какая нынче для Покрова… Костюня, да кланяйся же!

      Длинный, как скворечня, Костя нескладно поклонился, на жалостно-тонкой шее болтнулась большая голова. Был он похож на только что вынутого из яйца цыпленка: такие же бывают они длинношеие, все к костям прилипло, и качаются.

      «Нет,